Фауста устремила на него взгляд своих черных глаз. Она поняла, что он еще не достиг той степени податливости, какой ей хотелось бы. Однако она продолжала настаивать.
– Я полагала, – сказала она с легким презрением, – что вы – мужчина. Я ошиблась. Не будем больше говорить об этом. Однако я, хоть я всего-навсего женщина, не оставила бы смерть моей матери без отмщения.
– Моей матери? – повторил Тореро растерянно. Принцесса безжалостно продолжала:
– Да, вашей матери! Она умерла, убитая тем, кто убьет и вас, раз вы пугаетесь одной мысли о том, что вы должны нанести ему удар.
– Моя мать! – повторил опять Тореро, в ярости сжимая кулаки. – Но убить его, его, моего отца?!. Это невозможно! Пусть уж лучше он сам убьет меня.
Фауста поняла, что продолжать разговор означало бы погубить то, что она уже вложила в его душу. С изумительной ловкостью она переменила тактику и, чуть пожав плечами, возразила с некоторым нетерпением:
– Но кто же вам говорит об убийстве?
С того самого мгновения, как Тореро решил, что ему предлагают отцеубийство, он, потрясенный, позабыв о всяком этикете, ходил взад и вперед нервными, неровными шагами по огромному залу, обставленному ценной мебелью и украшенному редкими безделушками. Это покушение на саму природу казалось ему столь чудовищным, что он не мог усидеть на месте. Теперь же он внезапно остановился и, глядя Фаусте прямо в лицо, резко бросил:
– Однако вы сказали…
– Я сказала: нужно нанести удар. Я не сказала, да и не хотела сказать: нужно убить.
Тореро издал вздох облегчения, донельзя красноречивый. Искаженные черты его лица прояснились, и, желая скрыть свое смятение, он извинился:
– Простите мне мое непонимание, сударыня.
– Я сама виновата во всем, – участливо сказала Фауста.
– Умоляю вас, объяснитесь.
– Хорошо, я попытаюсь выражаться как можно более ясно. Больше всего король боится, как бы не стало известно, что вы – его законный сын и наследник короны.
– Я это вполне понимаю, как понимаю и то, что именно этим объясняется его ненависть ко мне.
Фауста одобрительно кивнула и продолжала:
– Он мог бы прибегнуть к своим излюбленным методам. Это облегчило бы его задачу, позволив ему погубить вас, быть может, более надежным способом. Но каким бы секретным ни был суд, как бы ни были покорны судейские чиновники, кто может поклясться, что никто ни о чем не проболтается? Его ужас перед подобной возможностью столь велик, что он предпочел пойти извилистыми путями, пожертвовать сотнями невинных жизней, и все это только ради того, чтобы ваша смерть прошла если и не незамеченной (вы слишком известны), то, по крайней мере, не вызывала бы никаких подозрений.
– Однако вы только что упомянули, будто мне грозит арест, а вслед за ним, естественно, – смертный приговор.
– Да. Но на такую крайность король решится только в том случае, если ему наглядно докажут, что иным способом он вас не одолеет.
– У него не возникнет таких затруднений, – с горечью сказал Тореро. – Как я смогу бороться против самого могущественного короля на всем белом свете?
– Вы можете гораздо больше, чем вам представляется. Во-первых, воспользуйтесь этим страхом короля перед разглашением тайны вашего рождения.
– Каким образом? Извините меня, сударыня, но я не очень-то разбираюсь во всех этих хитросплетениях. И вот что я скажу вам еще: мысль о том, что я вынужден плести гнусный заговор против собственного отца, настолько же мучительна для меня, насколько и отвратительна; признаюсь, она лишает меня всякой способности трезво мыслить. А ваш мощный ум играючи справляется со всеми теми интригами, которые внушают мне ужас, и потому я прошу вас: объясните мне все, сударыня.
– Я понимаю ваши сомнения и сочувствую вам. Однако это еще не значит, что нужно заходить в них так далеко. Увы! Я понимаю – ваше сердце разрывается, но, как бы это ни было мучительно для вас и тягостно для меня, я вынуждена настоять на своем. Речь идет о вашем спасении. Итак, я говорю: вам не следует упорствовать и видеть в короле отца. Отца не существует. Остается лишь враг, и только его вы должны видеть, только с ним вы должны сражаться. Это может показаться вам чудовищным, ненормальным. Внушите себе, что вы здесь ни при чем: вся вина – на вашем враге, это он всему причиной, именно он; вы же в конечном счете – защитник священного права, права на жизнь, которым обладает любое существо: ведь оно не просило, чтобы его произвели на свет.
Секунду Тореро сидел задумавшись, затем, подняв голову, с болью в голосе произнес:
– Я чувствую, что все сказанное вами справедливо. Однако мне трудно принять это.
Взгляд Фаусты сделался ледяным.
– Вы хотите сказать, что отказываетесь защищаться и что согласны добровольно взойти на эшафот и подставить шею под топор палача?
Тореро долго молчал, погруженный в думы, и все это время Фауста пристально смотрела на него, не в силах побороть свою тревогу. Наконец он решился.
– Вы тысячу раз правы, сударыня, – глухо сказал он. – Я имею право на жизнь, как и любой другой человек. Поэтому я буду защищаться, чего бы мне это ни стоило. Тем более, что, как вы сказали, речь идет не о том, чтобы нанести удар королю, а о том, чтобы защитить себя. Благоволите же объяснить мне, как я смогу использовать этот ужас короля, о котором вы говорили.
Фауста увидела, что на сей раз он настроен весьма решительно, и потому поспешила продолжить:
