усыплю их подозрения. Я обретаю безопасность и свободу действий. Затем. Все, что ни предпримет король Филипп, основываясь на этом пергаменте, пойдет на пользу его преемнику. Сам того не подозревая, он станет действовать на благо и во славу моего будущего супруга (потому что Тореро непременно им станет) и, следовательно, на мое собственное благо и ради моей собственной славы.
В голове у нее промелькнула мысль: «Пардальян!.. Что он скажет, узнав, что я передала этот пергамент Эспинозе? Значит, его миссия потерпела провал – ведь он обещал привезти этот пергамент Генриху Наваррскому. Кто знает? Если Эспиноза его обманет, я, быть может, тем самым одновременно избавлюсь от Пардальяна. Он, со своими престранными идеями, может, пожалуй, решить, что не стоит возвращаться во Францию, а лучше погибнуть тут, в Испании».
На ее лице появилась холодная улыбка: «Когда человек, подобный Пардальяну, решает, что он обесчещен и не может смыть свой позор кровью врага, у него остается лишь один выход: смыть его своей собственной кровью. Пардальян вполне способен убить себя!.. Ну что ж, наберемся терпения!..»
Еще минуту она просидела в задумчивости; мысли о шевалье заставили ее вспомнить о сыне, и она прошептала:
– Мирти! Где может быть Мирти? А мой сын, сын Пардальяна? Пора бы заняться поисками моего ребенка.
Решительно тряхнув головой, она заключила:
– Да, все это свершится быстро, независимо от того, ждет ли меня успех или провал. Тогда-то и настанет время разыскивать сына.
Затем она вновь позвонила и отдала приказание явившейся служанке.
Через несколько минут носилки Фаусты остановились перед апартаментами великого инквизитора, размещавшимися в королевском дворце.
Фауста долго беседовала с Эспинозой; в обмен на несколько поставленных ей условий она, не раздумывая, передала ему манифест покойного короля Генриха Валуа, где Филипп II Испанский объявлялся наследником французского престола.
Глава 4
БЕСЕДА ПАРДАЛЬЯНА И ТОРЕРО
Расставшись с Фаустой, Тореро поспешил к трактиру «Башня», где ожидала его та, кого он считал своей невестой, – она оставалась здесь на попечении малышки Хуаны. Шагая по узким извилистым улочкам, все еще заполненным ликующим простонародьем, он на чем свет стоит ругал себя, ибо рассматривал как предательство тот короткий, мимолетный эпизод, когда его увлекла красота Фаусты.
Он шел быстрыми шагами, не обращая внимания на прохожих, которых он толкал, – его внезапно охватило мрачное предчувствие, заставившее его опасаться какого-то несчастья. Ему казалось, что над Жиральдой нависла грозная опасность; он торопился, боясь, что сейчас получит скверное известие о своей любимой.
Странное дело: теперь, когда чары Фаусты более не властвовали над ним, у него возникло четкое ощущение, что вся история его рождения, рассказанная ею, была всего-навсего фантазией, сочиненной принцессой ради какой-то непонятной, загадочной интриги.
Разговор его с Фаустой, ее планы, брак, предложенный ею с таким великолепным презрением к приличиям, и, главное – о, да, главное! – эта обещанная ему испанская корона, эти мечты о грандиозных завоеваниях – все это казалось ему теперь ложным, неправдоподобным, невозможным; он с горечью смеялся над самим собой: как он мог хоть на минуту поверить всему этому, простодушно выслушивая подобные фантастические россказни?
«Разве есть в этом хоть капля правдоподобия? – говорил он себе, торопливо продолжая свой путь. – Это никак не согласуется с тем, что мне известно. Как я мог оказаться таким глупцом и позволить так провести себя? Можно подумать, что эта таинственная, несравненной красоты принцесса наделена сверхъестественной силой, способной помутить рассудок. Я – сын короля? Ну и ну! С ума сойти! Тот славный человек, который воспитал меня и который столько раз доказывал мне свою честность и преданность, всегда уверял меня, что моего отца подвергли пытке по приказу Филиппа – король дошел до того, что, желая удостовериться в надлежащем выполнении своего приказа, захотел сам непременно присутствовать при этом чудовищном спектакле. Король – не отец мне, он просто-напросто не может им быть!»
Дон Сезар спрашивал себя столь же строго, сколь и искренне: «Допустим, король – все-таки мой отец; какой же колдовской силой обладает эта принцесса, если ей удалось так легко подвести меня к этой отвратительной мысли, ведь я, презренный, смог хладнокровно помышлять об открытом бунте против того, кто якобы является моим отцом, а, возможно, и о его убийстве. Пусть лучше меня заживо сожрут бешеные собаки, но я не опущусь до такой гнусности! Кем бы ни был этот человек, каким бы он ни был и что бы он ни совершил, мой отец должен оставаться моим отцом, и не мне его судить. Пусть все проклятия небес обрушатся на меня, если мне в голову хоть на секунду придет мысль сделаться соучастником мрачных замыслов этой сатанинской Фаусты!»
Его размышления окрашивались жестокой иронией: «Я – король! Я, укротитель быков, – король! Право, меня можно пожалеть, раз я хоть на мгновение подпал под власть подобных безумных мечтаний! Да разве я гожусь на роль короля? Ах, черт возьми! Неужто я стану счастливее, если ради удовлетворения глупого тщеславия пожертвую своей свободой, своими друзьями, своей любовью и свяжу свою судьбу с судьбой госпожи Фаусты, которая превратит меня в орудие, предназначенное для убийства тысяч мне подобных, – и все это, чтобы потешить ее честолюбие! Не считая еще того, что я полностью предам себя в руки грозной победительницы, которой мне придется без конца кланяться. Решено! К черту Фаусту! К черту корону и трон! Я – Тореро, им я и останусь, и да здравствует любовь моей Жиральды – такой грациозной, нежной и красивой! Вот она-то требует от меня только любви и нимало не помышляет о короне! И если верно, что король преследует меня своей ненавистью и желает моей насильственной смерти, то, слава Богу, я могу бежать из Испании. Я попрошу моего друга, господина де Пардальяна, взять меня с собой в его прекрасную страну, во Францию. Не такой уж я бесталанный, чтобы после того, как меня представит дворянин столь высоких достоинств, я не смог бы честно, без преступлений и вероломства, чего-то добиться в жизни. Да, да, жребий брошен: если господин де Пардальян захочет покровительствовать мне, я уезжаю».
Разговаривая таким образом сам с собой, дон Сезар добрался до постоялого двора и с тревогой, которую ему не удалось в себе побороть, вошел в комнату прелестной Хуаны.
И тотчас же успокоился. Жиральда была тут и совершенно спокойно болтала и смеялась с малышкой Хуаной. Обе они были почти ровесницами, обе красивы, неглупы и смешливы, так что немудрено, что почти сразу же они сделались подругами.
