Фауста согласно кивнула и задумчиво повела рукой, что означало: если он и выступает не на нашей стороне, то виноваты в этом не мы. Затем она с любопытством перевела свой взор на Пардальяна – тот с угрожающим видом надвигался на бретера, который шаг за шагом отступал, кидая на принцессу умоляющие Взгляды и, казалось, кричал: «Чего вы дожидаетесь, почему не отдаете приказ арестовать его?»
Однако Фауста притворилась, будто не замечает беднягу, и, повернувшись к Эспинозе, произнесла хотя и с язвительной улыбкой, но так же бесстрастно, как и он:
– Вы правы, я бы не дала сейчас за жизнь господина де Бюсси-Леклерка даже медного гроша.
– Если вы пожелаете, принцесса, мы можем немедленно отдать приказ об аресте господина де Пардальяна, не оставив ему времени выполнить то, что он задумал.
– Зачем? – ответила Фауста с презрительным равнодушием. – Господин де Бюсси-Леклерк давно вынашивал свой коварный план и действовал он сегодня на свой собственный страх и риск, в своих личных целях. Пусть он теперь сам и выкручивается.
– Но ведь мы сами…
– Это не одно и то же, – живо прервала его Фауста. – Да, мы желаем смерти Пардальяна. И не наша в том вина, если для достижения этой цели мы вынуждены прибегать к необычным мерам, поскольку все обычные меры, применяемые людьми, потерпели крах. Мы хотим убить его, но это не мешает нам воздавать должное его чрезвычайной доблести – он заслужил это. Мы признаем, что он в высшей степени достоин нашего уважения. И вот тому доказательство: как раз в тот момент, когда ваша карающая длань занесена над ним, вы не отказываете ему в своем восхищении. Да, это правда, мы хотим убить его, но мы вовсе не стремимся обесчестить его и выставить в смешном свете. Фи! Такие уловки достойны лишь какого-нибудь Леклерка, как сказал бы шевалье де Пардальян. Этот жалкий бретер навлек на себя гнев столь грозного человека, как шевалье; повторю еще раз – пусть он выкручивается сам, как сможет. Что касается меня, то я и пальцем не пошевельну, чтобы отвести от него заслуженную им кару.
Эспиноза отвечал ей равнодушным жестом, свидетельствующим о том, что и самому кардиналу участь Бюсси была совершенно безразлична.
Тем временем Бюсси продолжал пятиться под испепеляющим взором Пардальяна, но наконец настал миг, когда двигаться дальше оказалось невозможно – его остановила плотная стена войск, присутствовавших при этой сцене. Теперь волей-неволей он был вынужден вступить в схватку с тем, кого он так страшился.
Чего же он боялся? По правде говоря, он и сам толком не знал.
Если бы речь шла только о том, чтобы обменяться ударами шпаг, пусть даже расставшись при этом с жизнью, он бы не испытывал ни страха, ни колебаний. Он, неоспоримо, был человеком храбрым.
Но точно так же Бюсси-Леклерк не был и коварным, неразборчивым в средствах человеком, каким он, безусловно, казался после своего последнего поступка. Для того чтобы заставить его совершить этот поступок, обесчестивший бретера в его же собственных глазах, понадобилось совершенно особое стечение обстоятельств. Понадобилось, чтобы искуситель появился как раз в тот момент, когда Леклерк находился в состоянии, весьма близком к помешательству, – только поэтому он и принял позорное предложение. Не станем забывать, что, когда появился Центурион, Бюсси собирался покончить с собой.
В своем обычном состоянии духа Бюсси, не колеблясь, взялся бы за кинжал, чтобы загнать Центуриону обратно в глотку его вероломные советы. И хотя бретер и согласился играть уже известную нам роль, однако же не обошлось без внутренней борьбы, терзаний и адресованных самому себе страшнейших оскорблений.
Теперь, когда непоправимое свершилось, Бюсси было стыдно за то, что он сделал; ему чудилось, будто на лицах всех окружавших его людей он читает осуждение. Он сознавал, что сам способствовал своему падению и теперь заслуживал соответствующего обращения с собой. Именно это и бесило его больше всего: он понимал – отныне он недостоин того, чтобы с ним обходились как с дворянином.
Его ужас вызывался, главным образом, тем, что, как он видел, Пардальян, хотя и безоружный, тем не менее решил покарать его. Что шевалье задумал? Какое смертельное оскорбление собирался он нанести ему на глазах у всех присутствующих? Вот что более всего волновало бретера.
Неужели он, Бюсси-Леклерк, будет принужден обречь себя на страшный позор, выступив со шпагой против человека, у которого не было иного оружия, кроме крепких кулаков? И что с ним станет, если у него хватит мужества не поддаться этому последнему приступу трусости? Бюсси знал необычную силу своего противника и был уверен, что окажется песчинкой в его могучих руках.
Перед ним оказалась неразрешимая проблема: обесчестить себя, позволив ударить себя безоружному человеку, или обесчестить себя, пустив против этого безоружного в ход шпагу. В обоих случаях результат был бы одинаковым, и эта мысль внушала ему страх и трепет, эта мысль заставляла его проклинать ту минуту, когда он согласился последовать советам проклятого Центуриона, бесстыдного сводника, то ли монаха, то ли наемного убийцы; эта мысль и заставила его отступать шаг за шагом от надвигающегося противника.
Но теперь ему уже некуда было отступать. С налитыми кровью глазами он инстинктивно озирался по сторонам в поисках дыры, куда он мог бы забиться, не желая допустить, чтобы его подвергли унизительному наказанию – о, только не это! – и не в силах прибегнуть к оружию, чтобы остановить своего неумолимого давнего врага.
Видя, что Леклерку больше некуда отступать, Пардальян остановился в двух шагах от него. Теперь шевалье был настолько же хладнокровен, насколько он горячился еще минуту назад. Он сделал маленький шажок и медленно занес руку. Но затем, передумав, он внезапно опустил ее и сказал странно спокойным голосом, хлестнувшим бретера, как пощечина:
– Нет, клянусь Господом Богом! Я не стану марать себе руку о физиономию этого мошенника!
И с той же величественной и презрительной неторопливостью, размеренно, медленно, словно впереди у него была уйма времени, словно он был уверен – никакая сила не сможет спасти от заслуженного наказания то жалкое существо, которое смотрело на него обезумевшим взором, он взял перчатки, засунутые за пояс, и невозмутимо и аккуратно надел их.
Тогда Бюсси, наконец, понял, что с ним собираются проделать. Если бы Пардальян схватил его за горло, он, наверное, дал бы себя задушить и даже не притронулся бы к эфесу своей шпаги. Для бретера это был бы способ – ничуть не хуже любого другого – уйти от бесчестья. Гром и молния! Ведь хотел же он, в конце концов, покончить с собой! Но это… Нет, этого оскорбления, куда более страшного, чем смерть, он перенести не мог.
