Все в нем отчаянно взбунтовалось, и, молниеносным жестом выхватив шпагу из ножен, он угрожающе прорычал:
– Так подыхай же, как собака, коли ты сам того хочешь!
И собрался сделать стремительный выпад.
Но ему не суждено было избежать уготованной ему участи.
Пардальян, не сводивший с него глаз, мгновенно сжал одной рукой его запястье, а другой схватился за середину клинка. Усилием напрягшихся до предела стальных мускулов он сдавил бретеру кисть и резко и быстро вырвал оружие из его онемевших пальцев.
Все свершилось молниеносно. За кратчайшую долю секунды персонажи поменялись ролями, и теперь уже Пардальян стоял со шпагой в руке перед безоружным Бюсси.
Любой другой на месте шевалье воспользовался бы тем неоценимым преимуществом, которое давало ему завоеванное оружие, чтобы попытаться вырваться из этого осиного гнезда или, по крайней мере, дорого продать свою жизнь. Но Пардальян, как мы знаем, был устроен иначе, чем все люди. Он решил преподать бретеру урок, который тот заслужил, он наметил себе линию поведения в этом конкретном случае и теперь невозмутимо ей следовал, не заботясь обо всем остальном; впрочем, «все остальное» попросту для него не существовало, покуда его цель не была достигнута.
Бюсси-Леклерк, увидев, что его в очередной раз обезоружили, правда, иным манером, чем раньше, скрестил руки на груди и, вновь обретя свою обычную отвагу и пытаясь придать своему тону насмешливость, проскрежетал:
– Убей меня! Ну убей же меня! Пардальян в ярости отрицательно мотнул головой и зычно пророкотал:
– Жан Леклерк! Я хотел склонить тебя к высшей трусости – обнажить шпагу против безоружного человека. И ты решился на это, потому что у тебя душа негодяя. Ты недостоин носить эту рапиру, которой грозился хлестнуть меня по лицу.
И резким жестом он сломал шпагу о колено и бросил ее обломки к ногам Бюсси-Леклерка. Тот стоял смертельно бледный, кусая губы.
И опять это выглядело такой безумной бравадой, что Эспиноза прошептал:
– Гордыня! Гордыня! Этот человек – воплощенная гордыня!
– Нет, – тихо ответила Фауста, услышавшая его слова, – нет. Это безумец, который не отдает себе отчета в своих порывах.
Оба они заблуждались.
Пардальян продолжал по-прежнему громовым голосом:
– Жан Леклерк! Я считаю, что получил от тебя эту пощечину. Я мог бы задушить тебя, ибо во много раз сильнее тебя. Но я дарую тебе жизнь, Леклерк. А чтобы никто не мог сказать, будто я хоть однажды не ответил ударом на удар, я возвращаю тебе пощечину, которую ты намеревался мне дать!..
И с этими словами шевалье, невзирая на отчаянное сопротивление бретера, притянул его к себе; рука Пардальяна, затянутая в перчатку, со всего размаху, наотмашь ударила по щеке презренного негодяя, и тот отлетел на несколько шагов; оглушенный ударом, он наполовину потерял сознание, но скорее от стыда и ярости, нежели от боли.
Закончив эту экзекуцию, совершенную во исполнение собственного приговора, Пардальян произнес: «Уф!», подобно человеку, завершившему тяжелую и неприятную работу, и кончиками пальцев, с видом крайней брезгливости, снял перчатки, после чего отбросил их прочь, как отбросил бы зловонный комок грязи.
Проделав все это с невозмутимым спокойствием, не покидавшим его на протяжении вышеописанной сцены, он повернулся к Фаусте и Эспинозе и с самой простодушной улыбкой на губах направился к ним.
Но, очевидно, выражение его глаз было совершенно недвусмысленным, ибо Эспиноза, который вовсе не хотел пережить унижение, подобное тому, что выпало на долю Бюсси (воющего от отчаяния бретера как раз уносили служители), поспешно отдал офицерам, командовавшим солдатами, какой-то приказ.
Получив, наконец, четкие распоряжения, солдаты двинулись одновременно со всех сторон, сжимая вокруг шевалье железное кольцо и превращая француза в пленника.
У него не было никакой возможности подойти к группе, в середине которой находились Фауста и великий инквизитор. Он отказался от мысли сразиться с ними, так как приходилось противостоять этой новой опасности. Он понимал, что, если солдаты продолжат свой маневр, он вскоре будет не в состоянии сделать ни одного движения; если же их мощный напор останется таким же методичным и упорным, то ему угрожает быть задавленным, задушенным, причем он не сможет даже пошевелить рукой, чтобы защитить себя. Он проворчал, упрекая, по своему обыкновению, за все случившееся самого себя:
– Если бы только у меня был кинжал, который я так глупо выбросил, заколов быка! Так нет, мне непременно потребовалось изображать отвращение тем, что пролилось немного крови. Решительно, прав был мой батюшка, без конца повторяя мне, что сия излишняя чувствительность рано или поздно сыграет со мной скверную шутку. Если бы я слушался его мудрых советов, то не оказался бы в нынешнем положении.
Точно так же он мог бы пожалеть и о только что сломанной им шпаге Бюсси. Но вот тут он вовсе не сокрушался, оставаясь верен своей собственной логике. В самом деле, эту шпагу он отвоевал себе лишь ради того, чтобы испытать чувство удовлетворения, бросив ее обломки в лицо бретеру. Это удовлетворение обошлось ему дорого, но за все приходится платить. Главным было то, что он сделал все так, как задумал.
Однако, невзирая на сожаления и на обильно расточаемые самому себе упреки, Пардальян следил за передвижениями многочисленных противников с той холодной ясностью ума, которая имела своим следствием быстро принимаемые решения; решения же эти немедленно выполнялись.
Видя, что кольцо вокруг него делается слишком уж тесным, он счел, что ему необходимо побольше воздуха. Желая вздохнуть полной грудью, он стал выбрасывать вперед кулаки с размеренностью автомата, с точностью, если так можно выразиться, совершенно механической и с силой, удесятеренной отчаянием оттого, что он понимал: его гибель неизбежна. При этом он медленно поворачивался вокруг своей оси с
