Они улыбались.
— Ее блядского ребенка тоже убью. You know? И вас. Зря улыбаетесь. Вы просто не знаете, с кем связались. Я выпущу ваши вшивые малайские кишки. Понимаете?
Малайцы улыбались и кивали. Потом велосипедист вернулся. Он тяжело дышал и вытирал пот. Нырнув в окно машины, он передал проститутке газетный сверток. Всю дорогу она гладила меня по щеке и что-то говорила. Папаускас спрашивал у толстяка, участвует ли он в вечеринке? Если надо, мы можем немного ей доплатить. Будешь или нет?
Последнюю ночь перед закрытием Конгресса я провел в собственном непроницаемо темном номере. Итальянец затравленно копошился в углу. Он был похож на крысу, которую когда-то в Петербурге я убил ударом швабры по маленькой голове. Ни я, ни Бригитта не обращали на него внимания. Иногда я говорил, чтобы она отвлеклась, и протягивал ей липкую пузатую бутылку.
— Бедная мусульманская страна Малайзия! В ней и так было очень немного алкоголя. А когда мы уедем, его не останется совсем...
Сползая обратно вниз, Бригитта неудобно переваливалась и кряхтела. Кожей я чувствовал, как мелко дрожат ее губы. Время от времени она прерывалась и, всхлипывая, произносила английские слова.
— Потом поговорим. Продолжай.
— У него были ноготки.
— У кого?
— У моего ребенка.
— Бригитта! У тебя НЕТ детей! Не отвлекайся!
Ягодицами она упиралась в крашеную стену. Над моим животом повисал шатер ее черных волос.
— А у него большие ногти?
— У кого?
— У твоего сына?
— Ногти?
— Да. Большие?
Хлюпающие звуки. Вкус невидимого алкоголя. Луна, отражающаяся в итальянских очках без оправы.
— У моего ребенка были ма-аленькие ноготочки. Крошечные... Рука как мой палец... а на ней ноготки.
— What all this shit does fuckin’ mean?!
— Он был маленький... красный... мокрый... Мой маленький героиновый наркоман. С ноготками. Может быть, у него еще не было глаз, но ногти у него уже были.
Иногда эрекция пропадала совсем. Мокрый член обессиленно прилипал к животу.
— Врач сказал, что он все равно бы не выжил...
— Да кто, черт возьми?!
— Мой сын.
— Сын?
— Вообще-то я хотела девочку. Я бы заплетала ей косички. У нее были бы длинные волосы, а в них большие банты. В детстве мама всегда заплетала мне косички с бантами... Но врач сказал, что он был мальчиком.
Я еще раз отхлебнул из бутылки. Подумал, что, может быть, меня наконец вырвет.
— Перед тем как из него стали делать косметические средства, врач показал мне моего сына.
— Косметические средства?
— Да. Кремы. Лосьоны от морщин. Из моего ребенка получились отличные косметические средства. Очень дорогие. Мне не по карману покупать такие лосьоны. У себя дома я зарабатываю очень мало денег.
— Да ладно тебе! У тебя и так отличная кожа.
— Спасибо.
Потом итальянец вскочил. Что-то выкрикнул. По пути к двери несколько раз споткнулся. Перед тем как дверь захлопнулась, яркий свет успел лизнуть белую бригиттину кожу.
— Он не вызовет полицию?
— Доделай наконец... То, что делаешь.
— Сейчас. Извини. Я сейчас.
В бутылке оставалось невыносимо много алкоголя. Закрывая глаза, я видел, как рулеточный шарик скачет по разноцветным секторам. Они бешено вращались.
Интересно... я выиграл?.. или проиграл?..
— У тебя есть сын. Тебе хорошо. А у меня уже никогда не будет детей.
Шарик продолжал скакать. Колесо вертелось все быстрее.
7
Церемония закрытия Конгресса «Религиозная Молодежь На Порогое Третьего Тысячелетия» проходила на открытой площадке позади столовой.
Выступающие взбирались на невысокую сцену и что-то говорили. Развешенные на пальмовых стволах динамики фонили. Голоса бились в бесконечном эхо. Небольшую речь произнес и лама Геше Чокьи Нидал. Я не смог разобрать ни слова.
Все хлопали в ладоши, улыбались, обнимались, говорили, как жаль, что приходится расставаться. Под конец хором спели песню.
Я чувствовал себя превосходно. Ничего не болело. Правда, настораживали громкие звуки. От хлопанья дверей возникало желание забиться наконец в истерике. Кроме того, вокруг ощущалось странное движение... Очень странное, неуловимое движение... Враждебное мне движение...
Ногти были такими грязными, что не отмоешь. Местами они были отломаны до розового мяса. Пальцы насквозь пропитались куала-лумпурской грязью. Выкинуть их на хуй, завести себе новые. Еще была изжога. Но она как раз беспокоила не очень.
— На этом наш Конгресс завершил свою работу. Огромное всем спасибо!
Делегаты зааплодировали еще усерднее. Я выбрался из толпы и побрел в столовую. Отыскал Папаускаса. Интересно, моя небритость тоже так омерзительно выглядит?
— Малайцы — суки. Полночи орали у меня под окном: «Торпедо! Москва!» Ты не слышал?
— Вроде нет. Я сплю крепко.
Мы посидели молча.
— Какое сегодня число?
— Улетаем завтра. Если ты об этом.
— Уже завтра? Как-то все... быстро получилось.
— Быстро?
Я положил себе мяса. Хотя обычно не ем мясо с утра. Руки казались мягкими, слабыми. Мясо съелось незаметно. Ниже диафрагмы повисла торжественная тишина. Я положил себе еще порцию. Потом вдруг понял, что сейчас меня стошнит.
Столовая была особенно огромной... необъятной... а я был маленьким. Уже настолько маленьким, что меня можно было безнаказанно ругать, но еще не настолько, чтобы стать совсем незаметным. С размерами вообще возникали проблемы.
Вокруг сидели люди. Много людей... или мало людей? Где-то я определенно видел эти лица... но где? У людей были поджаты нижние губы. Может быть, они знали обо мне какую-то стыдную тайну? Вообще все обо мне знали? Каждое лицо было как удар... било в диафрагму. Хотелось зажмуриться и быстро-быстро замотать головой. Еще хотелось никогда в жизни не рождаться.
Я несколько раз пятерней поправил собственную прическу. На ощупь она напоминала женскую промежность. Над верхним веком билась венка. Ритму позавидовали бы и «The Prodigy». По ту сторону зрачков толкались обломки неправдоподобных воспоминаний. Ни один из них не составлял и трети истории. Какие-то хари... ничего не значащие слова... И — ни малейших намеков насчет КОГДА все это могло происходить.
Наверное, тридцать лет это много. И я уже не тот, что был. Помню, только начав работать журналистом,
