– Вызвали по служебному делу, – сказал Меттенгеймер. – Который час?
– Половина одиннадцатого.
Меттенгеймер влез в комбинезон. Он с места в карьер начал разносить рабочих:
– Опять наклеили сначала бордюр! На что это похоже? Ведь не выделяется. У вас одна забота – не выпачкать обоев! Ну, так будьте осторожнее, вот и все. А это содрать надо, все зря! – Он пробормотал: – Счастье, что я еще поспел! – Он прыгал по лестницам, словно белка.
IV
Георгу повезло. Едва собор отперли, как он превратился в раннего богомольца. Среди толпы женщин он был просто один из немногих мужчин. Кистер узнал его. Ишь, еще один одумался, решил он удовлетворенно. Поздновато, правда, долго уж не протянет. Георгу не сразу удалось подняться. Он с трудом дотащился до двери и вышел. Ну, он и двух дней не проживет, подумал кистер. На улице свалится. У Георга лицо было серое, точно он был смертельно болен.
Если бы не рука! И вечно какая-нибудь ничтожная нелепость губит все! Где, когда это случилось с рукой? Да, на утыканной битым стеклом стене, сутки назад… Люди, выходившие из собора, втолкнули его в коротенькую улочку. По ее сторонам тянулись низенькие дома, лавки уже были освещены. Улочка вела на площадь, казавшуюся в тумане бесконечной. На рынке открывались палатки. Еще в дверях собора соблазнительно запахло крепким кофе и сдобой, так как рядом была кондитерская. И взгляды всех выходивших от обедни невольно потянулись к витрине, где были выставлены пироги с яблоками и булки.
Когда сырой, свежий воздух ударил Георгу в лицо, силы окончательно изменили ему. Ноги у него подкосились, он сел на мостовую. Из собора вышли две старые барышни, две незамужние сестры. Одна решительно сунула ему монетку в пять пфеннигов, другая рассердилась: «Ты же знаешь, это запрещено». Младшая закусила губу. Вот уже пятьдесят лет, как ее бранят.
Георг не мог не улыбнуться. Как он любил жизнь! Все в ней любил он: и сладкие комочки на сдобной булке, и даже мякину, которую во время войны прибавляли в хлеб. Города и реки, всю страну, и всех людей – Элли, свою жену, и Лотту, и Лени, и Катринхен, И свою мать, и своего братишку. Лозунги, которые поднимают людей на борьбу; песенки под аккомпанемент лютни; отрывки из книг, которые читал ему Франц и в которых были выражены большие мысли, изменившие всю его жизнь; любил даже болтовню старух. Как хороша жизнь в целом, только отдельные части плохи. Он и сейчас любит это целое. Георг кое-как поднялся и, прислонившись к стене, изголодавшийся и несчастный, стал смотреть туда, где был рынок. Жизнь там уже начиналась в тумане, под фонарями, и вдруг что-то горячее пронзило сердце Георга, словно он был любим взаимно, несмотря на все, всеми и всем, хотя, быть может, и в последний раз, – любим мучительной, беспомощной любовью. Он прошел несколько шагов, отделявших его от кондитерской. Пятьдесят пфеннигов надо оставить про запас как неприкосновенный фонд. Он выложил несколько монет на прилавок. Продавщица высыпала ему на кусок бумаги полную тарелку раскрошившихся сухарей и сожженных краешков. Ее недоумевающий взгляд относился к его куртке, слишком добротной для такого завтрака.
Этот взгляд заставил Георга опомниться. Он набил рот крошками уже на улице. Медленно жуя, тащился он по краю площади. Фонари уже горели, хотя стали не нужны. Сквозь мглу осеннего утра был виден ряд домов на той стороне. Георг брел все дальше по лабиринту узких улиц, намотанных, словно пряжа, вокруг рынка, куда он в конце концов снова и вышел. И тут Георг увидел вывеску: «Д-р Герберт Левеншгейн». Вот кто мне поможет, решил он.
Он поднялся по лестнице. Первая обыкновенная лестница за много месяцев. Когда ступеньки заскрипели, Георг испугался, точно он был вор. Здесь тоже пахнет кофе. За дверями квартир начинается обычный день с зевками, одеванием детей, скрежетом кофейных мельниц.
Когда он вошел, в приемной вдруг стало тихо. Все взглянули на него. Здесь было две группы пациентов: на диване у окна – женщина, ребенок и молодой человек в плаще. За столом – старик крестьянин, пожилой горожанин с мальчиком и теперь еще Георг.
Крестьянин продолжал:
– Я нынче пятый раз тут, вылечить он меня тоже не вылечил, а полегчать мне полегчало. Только бы дотянуть, пока наш Мартин из армии воротится да женится. – В тягучих, однообразных интонациях его голоса нетрудно было уловить ту боль, которую ему, видимо, причиняло произнесение каждого слова. Но он терпел ее ради удовольствия рассказать о себе. Он добавил: – А вы?
– Я не из-за себя пришел, – ответил сухо пожилой пациент, – а ради этого мальчугана. Единственный ребенок моей единственной сестры. Отец ребенка запретил ей идти с ним к Левенштейну. Я и взялся привести его сюда.
Старик сказал, придерживая руками живот, в котором, видимо, и сидела боль:
– Нет, что ли, других врачей?
Пожилой равнодушно сказал:
– Вы ведь тоже сюда пришли?
– Я? Так я уже у всех перебывал – у доктора Шмидта, у доктора Вегензейля, у доктора Рейзингера, у доктора Гартлауба.
Он вдруг повернулся к Георгу:
– А у вас что?
– Да вот рука.
– Этот же не лечит рук, он только по внутренним.
– У меня и внутри что-то повреждено.
– Автомобильная авария?
Дверь приемной открылась. Старик, изнемогая от приступа боли, навалился на стол и на плечо Георга. Не только страх – непреодолимая ребячья тоска овладела Георгом в этой приемной; такое же чувство он испытывал, когда был совсем маленьким, не старше этого бледноватого мальчугана. Как и тогда, он теребил бахрому на ручке кресла.
У входной двери звякнул звонок, Георг вздрогнул. Но это был просто еще один пациент – темноволосая
