и земля, по которой он ступает, становится тверже. Кто меня видел? Кто может описать меня? Но, попав в круг этих мыслей, он все равно что погиб. Страх возникает тогда, когда одно представление внезапно вытесняет все остальные. И вот на тихой дороге, где никто не следовал за ним, страх внезапно обрушился на него. Новый приступ, как озноб в перемежающейся лихорадке; правда, она возвращалась все реже. Он облокотился на перила. На несколько секунд небо и вода перед ним потемнели. Затем все прошло само собой, или же все ему только показалось, и в награду за то, что все прошло, Георг увидел мир не затемненным и не чересчур четким, но в его обыкновенном, ежедневном блеске: тихие воды и чайки, чьи крики не нарушали тишины, но придавали ей особую полноту. Ведь уже осень, подумал Георг, чайки прилетели.
Рядом кто-то тоже облокотился на перила. Георг внимательно посмотрел на соседа: лодочник в темно- синей фуфайке. Если кто-нибудь встанет здесь, облокотясь на перила, он не долго простоит в одиночестве, сейчас же один за другим подойдут люди – лодочники, слоняющиеся без дела, рыболовы, у которых почему-то не клюет, старики. Ибо струящаяся вода, чайки, грузчики и пароходы – все движется для них, неподвижно созерцающих реку. Возле лодочника оказалось уже пять-шесть человек.
– А что стоит твоя куртка? – спросил лодочник.
– Двадцать марок, – отозвался Георг.
Он хотел уйти, но вопрос дал новый толчок его мыслям.
По дороге приближался еще один лодочник, толстый, почти лысый.
– Алло! Эй ты! – сыпались возгласы на его лысину.
Он поднял глаза, засмеялся и схватил лодочника, стоявшего наверху, за ноги, а тот уперся в землю. Раз-два – и толстяк, невзирая на толщину, подтянулся кверху, просунув крупную лысую голову между ногами верхнего. Снова раздалось:
– Как живешь – хлеб жуешь?
– Понемножку, – сказал новоприбывший, по выговору – голландец.
Со стороны города приближался крошечный человечек с удочками и ведерком, с каким дети играют в песке.
– А вон и Щуренок, – сказал толстяк. Он рассмеялся, так как Щуренок со своими удочками и детским ведерком казался ему такой же неотъемлемой принадлежностью этой пристани, как колеса в городском гербе.
– Хейль Гитлер! – крикнул Щуренок.
– Хейль Щуренок! – крикнул голландец.
– Вот мы тебя и поймали, – сказал парень, у которого ударом кулака нос был свернут на сторону, хот л казалось, что он вот-вот станет на место. – Ты покупаешь своих рыб на рынке.
Голландца он спросил:
– А что новенького на белом свете?
– На белом свете всегда бывает что-нибудь новенькое, – ответил голландец, – да ведь и у вас тут кое- какие делишки стряслись.
– Ну… У нас все идет как по расписанию, – сказал парень со свернутым носом, – как по маслу. Нам теперь, говоря по правде, и фюрера-то никакого не нужно. – Все растерянно уставились на него. – Ведь у нас уже есть один такой, что весь свет нам завидует. – Все засмеялись, кроме говорившего. Он зажал ноздрю большим пальцем.
– Восемнадцать марок, идет? – сказал лодочник Георгу.
– Я сказал – двадцать, – отвечал Георг. Он опустил глаза, боясь, как бы его не выдал их блеск.
Лодочник ощупывал материю.
– Прочная? – спросил он.
– Очень, – сказал Георг. – Но только не слишком теплая. Вот такая шерстяная лучше греет.
– Невеста мне каждый год такие вяжет.
– Значит, любит, – сказал Георг.
– Хочешь меняться?
Георг прищурился, как бы соображая.
– Примерь, хочешь?
– Идем в уборную, – сказал Георг. Он предоставил смеющимся смеяться: они не должны знать, что на нем нет рубашки.
Когда обмен состоялся, Георг скорее побежал, чем пошел, следуя течению Рейна. Важно выпрямившись, лодочник вышел в новой куртке из уборной и направился к стоявшим у перил; одной рукой он подбоченился, другую поднял для приветствия, и его широкое лицо ясно выражало уверенность в том, что он еще раз кого-то ловко надул.
Остаться в ней все равно было бы опасно, думал Георг, но и менять – тоже опасно.
Ну, как вышло, так и вышло.
Вдруг кто-то рядом окликнул его:
– Эй! – С ведерком и удочками за ним шел, подпрыгивая, Щуренок, легконогий, словно мальчонка. – Куда вы направляетесь? – спросил он.
Георг показал прямо вперед:
