Оверкамп оторвался от мыслей о Вестгофене. Остается поймать Гейслера. Он посмотрел на часы. Через час десять минут их ждут во Франкфурте. Из-за тумана машина делала всего-навсего сорок километров в час. Оверкамп протер окно. При свете фонаря он заметил что-то на окраине деревни.
– Эй! Стой! – закричал он вдруг. – Вылезайте-ка, Фишер! Вы уже пили молодое вино в этом году?
Когда они вылезли из машины в густой туман, на прохладную и пустынную дорогу, с их плеч тоже свалился груз работы и то напряжение, о котором теперь не хотелось вспоминать. Они вошли в ту харчевню, где Меттенгеймер в свое время поджидал Элли, вдруг получившую разрешение на свиданье, которого она вовсе не желала.
Когда Пауль вернулся домой с работы, Георг понял все и без слов. На лице Редера было написано совершенно ясно, к чему привели его поиски пристанища для друга.
Лизель ждала, что ее лапшевник похвалят. Но вместо ахов и охов мужчины равнодушно жевали его, словно это была капуста.
– Ты болен? – спросила она Пауля.
– Болен? Ах да, мне не повезло.
Он показал ей ожог на руке. Лизель почти обрадовалась, узнав причину этого пренебрежения к ее лапшевнику. Осмотрев руку – она с детства привыкла к тому, что мужчины получают увечья на производстве, – Лизель принесла баночку с какой-то мазью. Вдруг Георг сказал:
– Перевязка мне ни к чему. Раз уж ты за доктора, дай-ка мне кусочек пластыря.
Пауль смотрел молча, как его жена сейчас же принялась разматывать перевязку на руке Георга. Старшие дети, стоя позади него, следили за руками матери. Георг перехватил взгляд Пауля – ярко-голубые глаза друга были строги и холодны.
– Тебе еще повезло, – сказала Лизель, – ведь осколки могли в глаз попасть.
– Повезло! Повезло! – подтвердил Георг. Он осмотрел ладонь. Лизель довольно искусно наложила пластырь, и теперь перевязан был только большой палец. Когда Георг держал руку опущенной, казалось, что никакого повреждения нет. Лизель воскликнула:
– Стоп! Подожди! – и добавила: – Мы бы отстирали… – Но Георг, вскочив, сунул грязную повязку в плиту, где после лапшевника еще тлело несколько угольков. Редер сидел неподвижно, наблюдая за ним. – Фу! Черт! – сказала Лизель и распахнула окно. Тоненькая струйка вонючего дыма опять поплыла и растаяла в городском воздухе – воздух к воздуху, дым к дыму. Теперь доктор может спать спокойно, подумал Георг. А ведь какой был риск – пойти к нему на прием! Как искусно действовали его руки! Умные, добрые руки!
– Слушай, Пауль, – сказал Георг почти весело, – а ты помнишь Морица – «Старье покупаю»?
– Да, – отозвался Пауль.
– А помнишь, как мы изводили старика, и он в конце концов пожаловался твоему отцу, и отец тебя поколотил, а Мориц смотрел и орал: «Только не по голове, господин Редер, а то он дураком останется! По заду! По заду его!» Очень благородно с его стороны, верно?
– Да, очень благородно. А вот тебя отец не по тому месту лупил, – сказал Пауль, – иначе ты был бы умнее.
На несколько минут им стало легче, но потом действительность опять придавила их своей неотвратимой, нестерпимой тяжестью.
– Пауль! – с тревогой окликнула мужа Лизель. Отчего это он так страшно уставился в пространство? На Георга она уже не смотрела. Прибирая со стола, она то и дело поглядывала на мужа и, уходя укладывать детей, бросила в его сторону еще один быстрый взгляд.
– Жорж, – сказал Пауль, когда дверь за ней закрылась. – Ничего не попишешь. Придется изобрести что-нибудь поумнее. Сегодня тебе придется еще раз переночевать здесь.
– А ты понимаешь, – сказал Георг, – что сейчас во всех полицейских участках уже есть мое фото? Что его показывают всем начальникам кварталов и всем дворникам? Постепенно все узнают.
– Тебя вчера кто-нибудь видел, когда ты шел сюда?
– Трудно сказать. На лестнице как будто никого не было.
– Лизель, – сказал Пауль, увидев, что жена вернулась в комнату, – знаешь, ужасно пить хочется. Просто терпенья нет, понять не могу отчего. Сходи, пожалуйста, принеси пива.
Лизель собрала пустые бутылки. Она покорно пошла за пивом. Господи боже, и что грызет этого человека?
– А не сказать ли нам Лизель? – спросил Пауль.
– Лизель? Нет. Ты думаешь, она тогда позволит мне остаться?
Пауль промолчал. В душе его Лизель, которую он знал чуть ли не с детства, знал насквозь, вдруг оказалось что-то неведомое, непроницаемое и для него. Оба погрузились в размышления.
– Твоя Элли, – сказал наконец Пауль, – твоя первая жена…
– А что насчет нее?
– Ее семья живет хорошо, у таких людей много знакомых… Может быть, мне зайти к ним?
– Нет. За ней, безусловно, следят. А потом, ты же не знаешь, как она отнесется.
Они продолжали размышлять. За окном, над крышами, садилось солнце. На улицах уже горели фонари. Вечерний свет косым лучом еще озарял комнату, как будто перед угасанием стремился проникнуть в самые дальние углы. Оба одновременно почувствовали, как все, в чем они думали найти опору, рушится. Они стали прислушиваться к шагам на лестнице.
Лизель вернулась с пивом, очень взволнованная.
