Я тщетно пыталась убедить себя, что отец на такое не способен. Но нет, в известных обстоятельствах каждый способен на что угодно. Я стала придумывать мотивы: другая женщина, другой мужчина, страховка, неожиданное и невыносимое оскорбление. Я искала следы помады на воротничках его рубашек, листала какие-то официальные бумаги из письменного стола, подслушивала телефонные разговоры, притаившись на лестнице. Но ничего подозрительного не нашла и, сомневаясь в своей правоте, вскоре прекратила расследование. А даже и узнав, что отец — убийца, что я могла предпринять?
Я переключилась на мать; теперь, когда ее нет, можно позволить себе о ней подумать. Что с ней сделали, почему она со мной так обращалась? Больше, чем когда-либо, мне хотелось спросить отца: была ли она беременна, когда выходила замуж? А еще про молодого человека из альбома, в белом костюме и с дорогой машиной, с которым она была «как бы» помолвлена. Как бы. Под этими словами скрывалась трагедия. Может, он ее бросил из-за того, что ее отец был начальником железнодорожной станции? А мой отец оказался запасным вариантом, несмотря на то что был выше ее по общественному положению?
Я достала альбом, чтобы освежить память. Вдруг по выражениям лиц можно будет что-то понять? Но лицо молодого человека во фланелевом костюме на всех фотографиях оказалось вырезано — аккуратно, будто бритвой. Лицо отца тоже. Осталась одна мать, юная и прелестная; она весело смеялась, глядя в объектив и держа за руки своих безголовых мужчин. Я целый час просидела за столом перед раскрытым альбом, потрясенная свидетельствами ее гнева. Я словно видела ее за этим занятием: длинные пальцы, со свирепой точностью вырезающие прошлое, которое стало настоящим и предательски бросило ее в этом доме, этой синтетической гробнице, откуда нет выхода. Наверное, именно так она себя чувствовала. Мне пришло в голову, что она могла совершить самоубийство; правда, я никогда не слышала, чтобы люди кончали с собой, бросаясь с лестниц в подвалы. Но это объяснило бы, почему у отца вороватый вид, почему он так стремится убедить меня в своих чувствах к ней и поскорее избавиться от ее вещей — они напоминали, что и он виноват в ее смерти. Впервые в жизни я почувствовала, насколько несправедливо то, что все любили тетю Лу, но никто не любил мою мать, никогда по-настоящему не любил. Для этого она была слишком неистовой.
В этом была и моя вина. Правильно ли я поступила, когда решила сама отвечать за свою жизнь и убежала из дома? А до того? Я, жирный, дефективный ребенок, все время выдавала ее перед обществом, раскрывала ее карты: она не то, чем кажется. Я была камнем у нее на шее, живым доказательством того, как необоснованны ее претензии на светскость и элегантность. И все равно она — моя мать и когда-то любила меня, пусть даже я почти ничего не помню. Но это она причесывала меня и брала на руки, чтобы я посмотрела на свое отражение в трюмо, и обнимала на людях, при других мамах.
Я грустила о ней много дней. Мне хотелось знать все подробности ее жизни — и смерти. Что произошло на самом деле? И главное: если она умерла в розовом халате и тапочках, то почему явилась ко мне в синем костюме 1949 года? Я решила найти Леду Спротт и попросить о частном сеансе.
Я пролистала телефонную книгу, но Леды не нашла. Как, впрочем, и Иорданской церкви. Тогда я поехала на трамвае туда, где церковь была раньше, и, Долго проплутав по улицам, в конце концов обнаружила тот самый дом. Это был точно он — я вспомнила бензоколонку на углу. Но теперь там жила португальская семья; они ничего не знали. Леда Спротт и кучка ее последователей-спиритов бесследно исчезли.
Я прожила у отца девять дней, наблюдая, как разваливается, исчезает дом моей матери. Ее шкафы и комоды опустели, на ее кровати, хоть и застеленной, никто не спал. На газоне появились одуванчики, вокруг стока в ванной — кольцо грязи, на полу — крошки. Отец не то чтобы тяготился мной, ной не уговаривал остаться. Мы всю жизнь были негласными конспираторами, но теперь, когда нужда хранить молчание отпала, не знали, о чем разговаривать друг с другом. Я-то думала, что это мать мешает нам стать ближе и, не будь ее, мы жили бы счастливо, как Нэнси Дрю и ее всепонимающий папочка-адвокат. Ноя ошибалась. В действительности это она объединяла нас — как блицкриг, как любое общенародное бедствие.
Наконец я нашла комнату на Чарльз-стрит, хотя не очень-то могла это себе позволить. Но отец сказал, что думает продать дом и переехать в маленькую квартирку на Авеню-роуд. (Со временем он снова женился — на симпатичной судебной секретарше, с которой познакомился после кончины матери. Они переехали в доме верандой на Дон-Миллз.)
После смерти матери я долго не могла писать. Старые сюжеты меня больше не интересовали, а новые никуда не годились. Я честно старалась — начала роман под названием «Буря над Каслфордом». Но его герой все время играл на бильярде, а героиня по ночам сидела одна на кровати и ничего не делала. Пожалуй, тогда я наиболее близко подошла к социальному реализму.
От воспоминаний об Артуре моя депрессия только усиливалась. «Не надо было уезжать», — твердила я себе. В аэропорту — ну, не совсем в аэропорту, он проводил меня до автовокзала «Британских Авиалиний» — мы поцеловались на прощание, и я сказала, что вернусь, как только смогу. Я исправно писала ему каждую неделю, объясняя, что денег пока нет и уехать невозможно. Он какое-то время регулярно отвечал. Свои странные письма, полные новостей о раздаче листовок, он подписывал «искренне твой». (Мои кончались словами «С любовью, тысяча поцелуев, XXXX».) Но потом Артур замолчал. Я не осмеливалась даже гадать, почему. Другая женщина, потаскушка с листовками? А может, он попросту обо мне забыл? Но как же можно, если в квартире осталось так много моих вещей?
Я нашла работу демонстраторши в косметическом отделе «Итона» и стала продавать тушь. Но из-за слез по ночам мои глаза так опухали, что меня перевели на парики. Причем не настоящие, а синтетические. Работа была ужасно неинтересная; бесплодная погоня женщин за молодостью и красотой очень меня угнетала. Изредка, если никто не видел, я сама примеряла парики — но только седые. Хотелось посмотреть, как я буду выглядеть в старости. Ведь я очень скоро состарюсь, а до тех пор со мной вообще ничего не произойдет, потому что мне никто и ничто не интересно и ни-чего не хочется. Меня все бросили, это я понимала со всей ясностью. Я была очень несчастна.
18
Я одинокой изгнанницей сидела на римском тротуаре, на переносной зачехленной «Оливетти», и плакала. Пешеходы останавливались; некоторые что-то говорили. А мне был нужен Артур, здесь, со мной, сию минуту. Если ему все объяснить, разве он сможет на меня сердиться? Я наделала столько глупостей…
Я встала, вытерла лицо шарфиком, огляделась, нашла газетный киоск. Купила первую попавшуюся открытку. Написала на обороте:
Я отправила открытку, и мне сразу стало намного лучше. Все будет хорошо; как только Артур получит мое известие, он мгновенно перелетит океан, мы обнимемся, я все расскажу, он меня простит, я прошу его, и мы начнем жизнь заново. Он признает, что мне возвращаться на ту сторону нельзя, и сменит имя. Мы вместе зароем его старую одежду и купим новую — как только я продам «Гонимых любовью». Артур отрастит бороду или усы, что-нибудь аккуратное, остроконечное — беспорядочная шерстистость на лице делает мужчин похожими на вышедшие из-под контроля подмышки; может, даже покрасит волосы…
Кстати о волосах. Я отыскала местный эквивалент аптеки и провела там некоторое время, изучая всевозможные оттеночные шампуни, полоскания и краски. Мой выбор пал на краску «Кариссима» от леди Джанин»: приятный каштановый блеск с яркой россыпью высвеченных прядок, напоминающих поцелуй солнечной осени. Мне нравится, когда на упаковках с косметикой много прилагательных; без них сразу подозреваешь подвох.
Чтобы отпраздновать рождение своего нового «я» (добрая, умная, честная, здравомыслящая, уверенная в себе девушка без вредных привычек, с мягкими зелеными глазами и сияющими каштановыми волосами), я купила
Если бы Артур был со мной, мы бы читали вместе. Так мы учили итальянский — зачитывали вслух
