Я вспоминала тех, других, они тоже сюда приезжали. Их и тогда уже на озере было немного, власти поместили их где-то в другом месте, в резервациях, но одно семейство осталось. Каждый год в черничный сезон они появлялись на озере на наших ягодных местах, словно материализуясь из воздуха, скользили по воде в старом ветхом челне, впятером, вшестером: на корме — отец, голова сморщенная, в каких-то отростках, как сухой клубень; мать — похожая на тыкву, волосы спереди до макушки сбриты; остальные — дети и внуки. Подплывут к берегу посмотреть, много ли ягоды, совсем близко, лица бесстрастные, недоступные, но при виде нас снова берутся за весла и скрываются за ближним мысом или в соседней бухте, будто их и не было. Где они жили зимой, никто у нас не знал, но один раз мы, проезжая, видели на шоссе двух ихних детишек, они стояли у обочины с кружками черники, продавали. Мне только теперь пришло в голову, что они, должно быть, нас ненавидели.
У меня за спиной зашуршали кусты, на берег спускался Джо. Он присел рядом на камень, кружка наполнена дай Бог на треть, много листьев и недозрелых, зелено-белых, ягод.
— Отдохни немного, — сказал он мне.
— Еще минутку.
Я уже почти кончила. Было жарко, от озера отражался слепящий свет; ягоды на солнце были такой синевы, что казались освещенными изнутри. Они падали в кружку тяжело и влажно, как капли воды.
— Нам надо пожениться, — сказал Джо.
Я бережно поставила полную кружку на камень и посмотрела на него, заслонив ладонью глаза. Меня разбирал смех, это прозвучало так не к месту, казалось бы, зачем столько мороки, казенная словесность, клятвы. Притом он перепутал порядок, он ведь еще не спрашивал, люблю ли я его, а этот вопрос должен идти раньше, я бы тогда была подготовлена.
— Зачем? — спросила я. — Мы и так живем вместе. Для этого не требуется выправлять документы.
— А я считаю, надо, — сказал он.
— Да разницы же никакой, — возразила я. — Ничего не изменится.
— Тогда чего же?
Он придвинулся ближе, он рассуждал логично, он чем-то угрожал мне. Я обернулась, ища подмоги, но те двое были на другой стороне островка, розовая рубашка Анны ярким пятнышком рдела на солнце, точно флажок бензозаправочной станции.
— Нет, — привела я единственный аргумент, которым можно опровергнуть логику.
Он потому и настаивал, что я не хотела, ему приятно было бы, чтобы я пожертвовала своим нежеланием, отвращением.
— Иногда мне кажется, — проговорил он, четко расставляя слова на равном расстоянии одно от другого, — что ты на меня плевать хотела.
— Да нет же, — возразила я, — я на тебя плевать не хотела.
Похоже ли это получилось на признание в любви? Одновременно я соображала, хватит ли тех денег, что у меня в банке, и сколько времени уйдет на то, чтобы собраться и съехать с квартиры, подальше от керамической пыли, от гнилого подвального духа и от чудовищных человекообразных горшков, которыми он ее заставил, и скоро ли можно снять новое жилище? Докажи свою любовь, говорят они. Ты хочешь, чтобы мы поженились? Нет, давай с тобой переспим. А хочешь просто так спать с ним — нет, давай поженимся. Что угодно, лишь бы моя взяла, лишь бы заполучить в руки трофей и потом размахивать им на своем мысленном параде победы.
— А я вижу, что хотела, — повторил он не столько сердито, сколько обиженно, а это хуже, с его гневом я могла бы сладить. Он вырастал у меня на глазах, становился чужим и трехмерным; подступал страх.
— Послушай, — сказала я, — я уже была один раз замужем, и ничего хорошего из этого не вышло. И ребенок у меня был. — Мой последний козырь, только не нервничать. — Второй раз я этому подвергаться не хочу.
Я говорила правду, но слова выходили у меня изо рта механически, словно у говорящей куклы, у которой веревочка на спине и вся речь записана на пленку, потянешь — разворачивается с катушки, слово за словом, все по порядку. Я всегда смогу повторить то, что только что сказала: я пыталась — и потерпела неудачу, теперь у меня иммунитет, я не такая, как все, я увечная. Не то чтобы я от этого не страдала, но я сознавала свою убогость, такой уж я человек. Замужество вроде пасьянсов или кроссвордов: либо у тебя лежит к этому душа, как, например, у Анны, либо же нет. И я на опыте удостоверилась, что моя душа к этому не лежит. Малая нейтральная страна.
— У нас было бы иначе, — сказал он, пропустив мимо ушей мои слова про ребенка.
Когда я выходила замуж, мы заполняли анкету: имя, возраст, место рождения, группа крови. Мы регистрировались на почте, нас поженил мировой судья, и с бежевых стен благосклонно смотрели писанные маслом портреты бывших почтмейстеров. Мне запомнились запахи: конторский клей, потные носки, от раздраженной делопроизводительницы пахло несвежей блузкой и дезодорантом, а из соседней двери тянуло холодом дезинфекции. День был жаркий, когда мы вышли на солнце, то сначала не могли смотреть, а потом увидели взъерошенных голубей на затоптанном газоне перед почтой, они копошились вокруг фонтана. Фонтан был скульптурный: дельфины, а посредине херувим без половины лица.
— Ну, вот все и позади, — сказал он. — Теперь тебе лучше?
Он обвил меня руками, защищая от чего-то, от будущего, и поцеловал в лоб.
— Озябла? — спросил он. У меня так дрожали ноги, что я едва стояла, и появилась боль, медленная, как стон. — Пошли, — сказал он. — Сейчас доставим тебя домой. — Он приподнял и повернул к свету мое лицо, вгляделся. — Надо бы тебя, наверное, донести на руках до машины.
Он говорил со мной как с больной, а не с новобрачной. В одной руке я держала сумку или чемодан, другую сжала в кулак. Мы пошли на голубей, и они взлетели вокруг нас, пернатое конфетти. В машине я не заплакала, я не хотела на него смотреть.
— Я знаю, это неприятно, — сказал он. — Но все-таки так будет лучше.
Буквально такими словами. Гибкие пальцы на рулевом колесе. Оно поворачивалось, правильный круг, шестеренки сцеплялись, включались, мотор тикал, как часы, глас разума.
— Зачем ты со мной это сделал? — не выдержала я. — Ты все-все испортишь.
И сразу пожалела, будто наступила случайно на маленького зверька, он вдруг сделался такой несчастный: он отрекся от своих, как я считала, принципов, предал их во имя собственного спасения от меня за мой же счет, и вот ничего у него не вышло.
Я взяла его за руку, он не отнял ее и сидел понурый, как выжатая половая тряпка.
— Я недостаточно хороша для тебя, — произнесла я слова-девиз, выбитые на скрижалях счастья. Я поцеловала его в висок. Я тянула время, и потом, я его боялась: взгляд, который он на меня бросил, когда я отодвинулась, выражал растерянность и бешенство.
Мы сидели за проволочной сеткой в загородке; Джо в песочнице спиной к нам сгребал песок в большую кучу. Он уже съел свою порцию пирога, а мы, остальные, еще жевали. В доме невозможно было находиться из-за жары: печь топилась целых два часа. У них были фиолетовые рты и синие зубы, обнажавшиеся при разговоре и смехе.
— В жизни не ел пирога вкуснее! — провозгласил Дэвид. — Мамочка моя такие пекла.
Он причмокнул и всем видом изобразил восхищение, как актер телерекламы.
— Перестань, — пристыдила его Анна. — Не можешь расщедриться хоть на один паршивый комплиментик.
Дэвид вздохнул и откинулся назад, к стволу дерева, ища глазами поддержки у Джо. Но от Джо ничего не дождался и тогда воздел глаза к небу.
— Вот она, жизнь, — произнес он, помолчав. — Нам надо основать здесь колонию, то есть коммуну, объединиться еще с несколькими людьми и отказаться от семьи — ячейки ядерного города. А что, здесь неплохо, если только вышвырнуть этих сволочных свиней, американцев. И будем спокойно жить- поживать.
Ему никто не ответил; он снял один ботинок и стал задумчиво скрести себе подошву.
— По-моему, это бегство от жизни, — вдруг сказала Анна.
— Что именно? — переспросил Дэвид с видом раздраженного долготерпения, будто его прервали на
