пошлют сюда морскую пехоту, у них нет выхода — жители Нью-Йорка и Чикаго мрут как мухи, в промышленности перебои, питьевая вода продается на черном рынке, ее завозят в танкерах с Аляски. Они вторгнутся через Квебек — он к тому времени уже отделится, паписты им даже окажут поддержку и будут злорадно потирать руки, — нападут на большие города, перережут коммуникации и захватят власть, может быть, расстреляют кое-кого из ребят, и тогда партизаны уйдут в леса и примутся взрывать водопроводные трубы, которые янки начнут прокладывать из таких мест, как вот это, чтобы перекачивать отсюда воду себе.
Он говорил вполне определенно, словно все это уже произошло. Я вспомнила папины справочники: если партизаны-националисты будут вроде Дэвида и Джо, им тут зимой нипочем не выжить. Из городов помощи они получать не смогут — далеко, да и люди там равнодушные, им нет дела до новой смены властей, — а попробуй они сунуться к фермерам, те их встретят ружьями. Американцам даже не придется прибегать к дефолиантам, партизаны и так погибнут, сами, от голода и холода.
— А где ты будешь брать провизию? — спросила я Дэвида.
— При чем тут я? — ответил он. — Это я просто размышляю.
Я подумала о том, как про это напишут потом в учебниках по истории — один абзац, несколько дат и краткое резюме. Так преподносили нам историю в школе, нейтрально-длинные перечисления войн, мирных договоров, союзов, одни завоевывают власть над другими, потом теряют, и никто никогда не вдавался в побудительные мотивы, не интересовался, зачем им была эта власть и хорошо или плохо поступали те, кто ее захватывал и отвоевывал. Вместо этого были ученые слова, вроде «демаркационный» или там «суверенный», смысл их нам не объясняли, а спрашивать нельзя было, в старших классах полагалось сидеть, вперившись глазами в учителя, будто он — киноэкран, тем более девочкам; если мальчик задаст вопрос, остальные мальчики начинали насмешливо причмокивать губами, а если девочка, то другие девочки потом в уборной ей говорили: «Подумаешь, развоображалась». Я вокруг Версальского мира все поля изрисовала орнаментом — растения с завитками листьев, с сердцами и звездами вместо цветов. Научилась рисовать незаметно, почти не двигая рукой. В цветочных рамочках генералы и важные исторические события выглядели как-то лучше. А если приблизить книгу к самым глазам, портрет распадался на серые крапинки.
Анна втиснулась на скамейку рядом с Дэвидом, он говорил, а она теребила его руку.
— Я тебе говорила когда-нибудь, что у тебя большой палец убийцы? — спросила она.
— Не перебивай, — сказал он, но она сделала жалостное лицо, и тогда он ответил: — Да, да, говорила, и не раз, — и похлопал ее по плечу.
— Приплюснутый на конце, — объяснила она нам.
— Надеюсь, ты им не продалась? — сказал Дэвид мне. Я покачала головой. — Умница, — сказал он. — Сразу видно, что у тебя есть сердце. И все прочее тоже, правда? — обратился он к Джо. — Я лично люблю, чтобы у меня в руках было кругло и ядрено. Анна, ты слишком много ешь.
Я мыла посуду, а Анна, как обычно, вытирала. Ни с того ни с сего она вдруг произнесла:
— Дэвид — сволочь. Сволочь каких мало.
Я оглянулась на нее: таким тоном, впору глаза выцарапать, я до сих пор не слышала, чтобы она о нем говорила.
— Чего это ты? — удивилась я. — Что случилось?
Вроде бы он за обедом ничего обидного для нее не сказал.
— Ты небось вообразила, что он по тебе обмирает, — проговорила она, растянув по-жабьи безгубый рот.
— Нет, — растерянно ответила я. — С чего бы мне это воображать?
— Вон он чего тебе наговорил, какой у тебя зад замечательный, крепкий и ядреный, мало что ли? — раздосадованно объяснила она.
— Я считала, что он издевается.
Я и вправду так считала, у него такая привычка, как бывает привычка ковырять в носу, только у него словесная.
— Издевается, как бы не так. Это он назло мне. Он всегда льнет к другим женщинам при мне, он бы и в постель их укладывал в моем присутствии, если бы мог. А так он их укладывает где-нибудь еще, а потом мне все рассказывает.
— Да? — удивилась я. Я и не предполагала даже ничего такого. — А зачем? То есть тебе-то зачем он рассказывает?
Анна свесила голову и опустила руку с посудным полотенцем.
— Он утверждает, что так честнее. Каков скотина. Когда я злюсь, он говорит, что я ревнивая и собственница, и пусть я не строю из себя, ревность — буржуазное чувство, пережиток собственнической этики, он считает, что все должны спать со всеми без разбору. А я говорю, что существуют врожденные эмоции, если что чувствуешь, надо давать этому выход, правильно? — То была заповедь веры, Анна вопросительно посмотрела на меня, ожидая, что я стану либо поддакивать, либо возражать; но я не имела ясного мнения, поэтому промолчала. — Он утверждает, что он лично лишен таких низменных чувств, он, видите ли, выше этого. Но на самом деле он просто из кожи лезет, чтобы доказать мне, что он все может и ничего ему не будет, я ему не помеха. А теории всякие его дерьмовые просто для прикрытия. — Она снова подняла голову и улыбнулась мне с прежним дружелюбием. — Я решила, надо предупредить тебя, чтобы ты знала: если он начнет тебя лапать и все такое, ты тут вообще-то ни при чем, это все делается ради меня.
— Спасибо, — сказала я. Мне было жаль, что она мне сказала; я еще хотела верить, что так называемый удачный брак все-таки хоть для кого-то да существует. Но с ее стороны это было любезно, предупредительно, я бы на ее месте, я знаю, трудиться не стала, предоставила бы ей самой разбираться. «Сторож брату моему» всегда наводил меня на мысли о зоопарках и лечебницах для умалишенных.
Глава двенадцатая
Помойное ведро было полно, я вынесла его за огород и выплеснула в канавку. Джо в гордом одиночестве ничком лежал на мостках, когда я спустилась ополоснуть ведро, он даже не шевельнулся. Поднимаясь по ступенькам, я разминулась с Анной в оранжевом бикини, умащенной кремом для солнцепоклоннического ритуала.
В доме я поставила ведро под откидной кухонный столик. Дэвид разглядывал в зеркале свою отросшую щетину, он обнял меня одной рукой и сказал, коверкая слова:
— Пошли зо мной ф лесок?
— Сейчас никак не могу, — ответила я. — Дела.
Он изобразил сокрушение.
— Ну что ж, — вздохнул он. — Как-нибудь в другой раз.
Я вытащила свой портфель и уселась за стол, Дэвид заглянул мне через плечо.
— А где же старина Джо?
— На мостках, — ответила я.
— Он что-то не в себе, — сказал Дэвид. — Глисты, наверно. Вернешься в город, обязательно своди его к ветеринару. — И, помолчав минуту: — Почему это ты никогда не смеешься моим шуткам?
Я приготовила кисти, краски, листы бумаги, а он все топтался рядом. Потом произнес:
— Н-да, зов природы. — И, как в водевиле, на цыпочках вышел вон.
Я закрутила крышечки на тюбиках с красками, я вовсе и не собиралась работать — теперь, когда все разошлись, я решила поискать завещание, документы на дом и участок. Поль был совершенно уверен, что отца нет в живых, это заставило и меня усомниться в моей прежней теории. Что, если ЦРУ убило его, чтобы завладеть земельным участком? Неправдоподобный какой-то был этот мистер Малмстром. Но только это уж совсем черт знает что, нельзя подозревать людей без всякого повода!
Я перерыла ларь под левкой у стены, перебрала книги на полках, шарила под кроватями, где хранились палатки. Он мог еще раньше положить бумаги в банковский сейф в городе, если так, мне их
