закрытыми глазами — что он, похоже, нередко и делал, со скрежетом проносясь мимо указателей, гласивших: petite vitesse,[1] спрямляя петли серпантина, выныривая из- под скалистых обрывов gardez le droit,[2] беспрерывно сигналя; остальные цеплялись за стенки машины и чувствовали приближающуюся дурноту, несмотря на спасительные таблетки, которые давала перед выездом мама, и в конце концов их, обессиленных, рвало у обочины, на голубенькие полевые астры и розовые огневки, если он успевал остановиться, или же через боковое окно, если не успевал, а бывало, что в бумажные пакеты — он предусматривал все, когда ему было некогда или не хотелось понапрасну терять время.
Нет, так не годится, я не могу звать их «они», словно это чья-то чужая семья, надо как-то обойтись без такого рассказа. Но все-таки, когда я вижу, как вихляет в отдалении за деревьями старая дорога (колеи уже поросли травой и кустарником, скоро она бесследно исчезнет), рука сама тянется к пакетику таблеток в сумке, я купила их в дорогу. Но таблетки больше не нужны, даже несмотря на то, что гудрон на новом шоссе уступил место гравию («Сразу видно, не того провели в муниципалитет на последних выборах», — острит Дэвид) и знакомый запах дорожной пыли клубится вокруг нас, смешиваясь с бензиново-кожаным запахом автомобиля.
— Ты вроде говорила, что здесь проезд плохой, — говорит Дэвид, оборачиваясь через плечо. — Нормальный.
Мы уже почти добрались до места, здесь дороги сливаются и образуют одно широкое шоссе — взорвана гора, деревья выкорчеваны и лежат корнями кверху, хвоя давно побурела; проезжаем под отвесной скалой, на которой всегда малевались, закрашивались и наносились снова разные надписи и предвыборные лозунги, вон они видны, одни поблекшие, стертые, другие свежие, белые и желтые: votez Godet, votez Obrien,[3] и тут же сердца с вензелями, и какие-то слова, и стрелки, и рекламные надписи: The Salada,[4] «Пансионат „Голубая луна“ — 1/2 мили», Quebec libre,[5] «сволочи», Buvez Coca-Cola glace,[6] «Иисус-Спаситель» — смесь языков и нужд, если сделать рентгенограмму, получится исчерпывающая история района.
Но это обман, мы слишком быстро приехали, у меня такое чувство, будто меня обобрали, будто на самом деле я могла сюда приехать, только пройдя через страдания, и в первый раз увидеть озеро, уже встающее между домами, такое искупительно прохладное и голубое, должна не иначе как сквозь пелену тошноты и слез.
Глава вторая
Мы катим по последнему спуску, камешки отскакивают от днища машины, и вдруг перед нами оказывается то, чего здесь быть не должно: МОТЕЛЬ, БАР, ПИВО, BIERE[7] — гласит вывеска, даже неоновая, кто-то расстарался; да только без толку, у подъезда все равно ни одной машины, и на двери табличка: «Свободные места есть». Обыкновенная дешевая гостиница, длинный серый оштукатуренный дом с алюминиевыми дверями; земля вокруг еще комковатая, неприбранная, не успела порасти придорожным быльем.
— Сделай пару кадров, — обращается Дэвид к Джо; он уже развернул машину.
Мы идем к дверям, но я останавливаюсь: здесь удобнее всего их оставить. Я говорю:
— Вы входите, выпьете там пива или чего захотите, а я вернусь через полчаса.
— Заметано, — говорит Дэвид. Он знает, когда лучше не ввязываться.
— Пойти с тобой? — предлагает Джо, но, когда я отвечаю «нет», облегчение проблескивает в зарослях его бороды. Они втроем скрываются за дверью бара, а я иду дальше под гору.
Я им симпатизирую и доверяю, я не знаю никого, с кем мне было бы приятнее, чем с ними; но сейчас лучше бы их никого со мной не было. Хотя ведь без них не обойтись: иначе, чем в машине Дэвида и Анны, мне бы сюда не добраться, ни автобусы, ни поезда здесь не ходят, а на попутках я не езжу. Они делают мне любезность, это они только так говорили, будто им интересно, будто они любят путешествовать. Но то, что меня привело сюда, их смущает, им это непонятно. Сами они, как полагается нормальным людям, уже давно открестились от своих родителей: Джо ни разу не упомянул ни мать, ни отца, Анна про своих говорит, что они «никакие», а Дэвид своих называет «мои свиньи».
Здесь когда-то был крытый мост, но такие диковины не для Севера, его сломали за три года до моего отъезда (нужно было подправить дамбу) и поставили на его месте бетонный, он и теперь стоит, огромный, монументальный, деревня рядом с ним кажется лилипутской. Дамба регулирует уровень воды в озере: шестьдесят лет назад его сильно подняли для того, чтобы можно было по мере надобности спускать бревна на лесопилку по узкому стоку. Теперь-то лесозаготовки почти не ведутся. Несколько человек еще работают на железной дороге, пропускают один товарный состав в сутки; две семьи содержат магазины, в маленьком говорят по-английски, а во втором — ни за что. Остальные обслуживают туристов, бизнесменов в клетчатых ковбойках с неразглаженными складками, прямо из целлофановых пакетов, и их жен, если кто увязывается за мужьями, — эти целыми днями сидят по двое на затянутых сетками верандах однокомнатных коттеджей и жалуются друг дружке, пока мужчины играют в рыбную ловлю.
Останавливаюсь и смотрю через перила на несущуюся по стоку воду. Шлюз открыт, бурлит вспененный водопад, низвергается с каменных глыб, стоит оглушительный грохот. Этот грохот воды — одно из самых ранних моих воспоминаний, он-то тогда и оповестил об опасности. Дело было ночью, я лежала на дне лодки; мы отплыли из деревни, но поднялся сильный туман, такой густой, что они едва различали, где вода, а где воздух. Потом вышли к смутному берегу и пошли вдоль него. Тишина стояла мертвая, издалека доносился, как они считали, волчий вой, приглушенный лесом и туманом, это означало, что они держат правильный курс. А потом вдруг услышали грохот порогов, и только успели сообразить, где находятся, как лодку подхватило течением. Оказалось, что они шли в противоположную сторону, и это выли не волки, а деревенские собаки. Если бы лодку затянуло на пороги, мы бы все погибли, но они оставались спокойны, не было ни малейшего переполоха, все, что сохранилось у меня в памяти, — это белизна тумана, беззвучный бег воды и мерное покачивание, укачивание, надежность.
Анна правильно сказала, у меня было счастливое детство: самый разгар войны, серо-мелькающие кадры кинохроники, которых я не видела, бомбы и концентрационные лагеря, вожди в военных мундирах, орущие на людские толпы, страдания и бессмысленная гибель, знамена, развевающиеся под звуки гимнов. Но я ничего этого тогда не знала, потом только брат узнал и рассказал мне. А тогда нам казалось, что на земле мир.
Ну вот я и в деревне, иду по улице и жду, когда меня ударит взрывной волной ностальгии и непрезентабельные дома озарятся внутренним сиянием, наподобие рождественских картонных домиков с лампочками внутри, как тысячу раз бывало в воспоминаниях; но ничего такого не происходит. Деревня ничуть не разрослась, теперь дети, наверно, уезжают в город. Те же двухэтажные оштукатуренные дома на бревенчатом каркасе, на окнах ящики с настурциями, из-под карнизов крыш протянуты веревки, полощется на ветру разноцветное белье, похожее на хвосты воздушных змеев. Хотя некоторые дома стали как-то глаже, сытее и сменили окраску. Белая игрушечная церквушка на каменистом склоне заброшена, со стен облупилась побелка, одно окно выбито, видно, старый патер покинул свой храм. То есть, я хочу сказать, умер.
На воде у казенного причала довольно много лодок, но машин на берегу мало, больше лодок, чем машин, — плохой сезон. Пытаюсь угадать, какая из машин принадлежит моему отцу, но, оказывается, я уже не знаю, какие марки он предпочитает.
Вот поворот к Полю, отсюда ведет скверная грунтовая дорога, исполосованная автомобильными колесами, пересекает железнодорожную колею и идет дальше — через болото в топких местах уложены в ряд по нескольку бревен. Меня настигает тучка комаров, сейчас июль, время роиться прошло, но, как всегда, находятся запоздавшие.
Дорога забирает вверх, и я карабкаюсь мимо стоящих задами домов, которые Поль выстроил для сына, для зятя и для второго сына — для своего клана. Сначала-то был только дом самого Поля, вон тот, желтый, с темно-красными наличниками, приземистое фермерское жилище в старом вкусе, хотя в здешних
