почти весь снег, обследовав тщательно свою внешность перед зеркалом, он наконец-то решил, что может ей показаться.
Ирина в землянке была не одна, с какой-то девицей. Та собиралась, видимо, на дежурство и засуетилась при появлении Ряшенцева. Затем, подмигнув незаметно Ирине и пожелав им всего наилучшего, вышла.
Они остались одни.
Ирина взялась угощать сухарями, домашним печеньем (сказала, что получила от тетки посылку). Притащила из кухни большой котелок с дымящимся чаем, торжественно объявила, что сейчас они будут пить чай с домашним вареньем. Она то и дело смеялась при этом, была неестественно оживленна.
Кружка была одна на двоих, и они принялись отхлебывать чай поочередно. Чай был крепок, горяч, жесть обжигала губы. В землянке жарко натоплено. Вся заалев от жары, Ирина стала расстегивать гимнастерку. Предложила скинуть свой китель и Ряшенцеву, стала ему помогать, прижалась, обдав его жаром разгоряченного тела...
Кровь ударила ему в голову, стало темно в глазах. Он рывком притянул ее к себе: ну?! — но Ирина вдруг с силой рванулась из рук и принялась торопливо, дрожащими пальцами, застегивать на себе гимнастерку.
Не понимая, в чем дело, он оглянулся.
На пороге землянки стояла девица — не та, а другая, лицом похожая на цыганку, худая и черная. Притворно-испуганно вскрикнула «ой!», извинилась, что только лишь на минутку, прошла к своей койке и, вытащив вещевой мешок, принялась в нем копаться.
Ряшенцев и Ирина сидели, не смея взглянуть друг на друга.
Отыскав наконец-то что нужно, ехидно хихикнув, девица выскочила на улицу. Оба они подняли головы, взглянули друг другу в глаза и расхохотались.
— Это наша Видясова, переводчица, — заговорила Ирина. — Такая вреднючая — ужас! Ей уж под тридцать, успехом у мужиков не пользуется, а как только завидит девчат наших с кем, так сразу и зеленеет от злости...
Она снова подсела к Ряшенцеву, взяла его руки в свои: почему он не появлялся так долго?
Он вновь потянулся к ней, но прикрывавшая вход плащ-палатка откинулась, зашуршав, и на пороге опять показалась Видясова:
— Тысячу раз пардон, перчатки забыла, вот память! Одну минуточку толечко...
И снова полезла в мешок.
— Пойдем отсюда, Костя. Все равно тут побыть нам с тобой не дадут...
Оба, одевшись, вышли и стали возле землянки, не зная, куда направиться. Следом выскочила Видясова. Хотела прошмыгнуть мимо, но оступилась в лужу, притворно вскрикнула «ой!», остановилась, пропуская их вперед, и бросила в спину:
— Счастливого плаванья!..
Ирина пошла впереди. Он плелся за нею и чувствовал себя перед ней виноватым. Шел, поглядывая вполглаза вокруг.
Как все быстро менялось в природе! От утренника, паутинной пленочкой льда запеленавшего лужи, будто сахарной пудрой присыпавшего прошлогодние блеклые травы, не оставалось уже и следа. Апрельское солнце согнало ледок, а травы, оттаяв, лоснились, курясь, обсыхая.
Они поднялись на пригорок, к березовой роще, с которого далеко открывались просторы болотистого Полесья.
Была пора половодья. Блестели под солнцем бесчисленные болотца, низины с затопленными вешней водой деревьями. Слева чернели скелеты домов сожженной немцем деревни. Над опаленным пожаром деревом, над разоренным гнездом кружились два белых аиста. В волглой сини апрельского неба истаивал белый дым облаков. Воздух был голубой, дали затянуты вешним маревом. Сладким паром курилась земля. Все изнывало в весенней истоме, все млело в недвижности. Жил, казалось, один только лес. Хрипло и томно орали грачи на голых еще березах, в ветвях гомозилась и пела разная птичья мелочь. Длинные свисты пускали скворцы, выстукивали на серебряных наковаленках звонкие песни синицы...
Ряшенцев всем существом своим ощущал, что сегодня, сейчас что-то должно случиться, что-то настолько важное, что? и решит навсегда их отношения. Ирина по-прежнему шла впереди, с опущенной головой, вся выжидательно присмирев. Он загадал: как только они дойдут до той вон березки, как только она поравняется с ней...
Ирина уже подходила... Все ближе и ближе... Вот подошла, поравнялась. Ну! Чего же он ждет?!..
Неистово колотилось сердце. Но он ни на что не решился и, унимая нервную дрожь, загадывал следующий ориентир.
Она подошла к нему — и опять повторилось все то же. Пришлось выбирать третий. А когда миновала и этот, он с унынием ощутил, что у него так и не хватит духу свершить задуманное.
...Они пробродили по голому вешнему лесу почти до обеда и очень устали. Было пора возвращаться. Ирина еле тащила ноги, в глазах ее стыла тоска. Он чувствовал, как в ней копится раздражение, но так ничего и не мог поделать с собой...
Но вот она неожиданно обернулась, крикнула «догоняй!» и помчалась меж белых стволов, увлекая его за собой, дразня своей близостью.
Бегали друг за другом, не обращая внимания на занудливое зудение повисшей прямо над ними «рамы», немецкого самолета-разведчика, на пухлые белые мячики зенитных разрывов, таявшие в небесной голубизне, пока наконец Ирина не опустилась в счастливом изнеможении на землю, показав ему место рядом с собой...
10
После того апрельского дня Ирина и Ряшенцев стали встречаться часто. Уходили в луга или в лес и подолгу бродили там, наслаждаясь своим одиночеством, на время совсем позабыв о войне. Она становилась рассеянной, все чаще встречал Константин ее отсутствующие глаза, обращенные внутрь, в себя. На прогулках просила его не спешить и все чаще присаживалась. Он пристраивался возле и иногда, если брал с собою альбом, принимался ее рисовать...
В одну из таких встреч Ирина призналась ему, что у них, вероятно, будет ребенок. Он не поверил, а когда Ирина его убедила, взликовал, как мальчишка. Наконец-то исчезнет в нем страх потерять ее! Теперь они связаны навсегда, окончательно...
Ирина была тоже, кажется, счастлива. Без конца вспоминала о доме, о тетке, о довоенной жизни, говорила о том, как стосковалась она по родным местам.
Он тоже рассказывал ей о себе — о детстве своем, вспоминал учебу свою в институте, преподавателей, профессоров, споры об импрессионизме, кубизме, о современном искусстве. В памяти живо вставали аудитории, в беспорядке заставленные мольбертами с недоконченными холстами, полуодетые и голые натурщицы, запахи масляных красок, грунтованного холста...
Однажды Ирина поведала Ряшенцеву, как ею, еще до войны, страстно увлекся и добивался упорно ее руки один молодой человек. Она кончала десятилетку и часто бегала на танцплощадку. Танцевали под патефон «Рио-Риту», «Утомленное солнце» и «Брызги шампанского». Там-то Ирина и приглянулась ему.
Был он местный художник («Представь себе, тоже художник!») и рисовал на продажу ковры. Одевался всегда по моде, носил длинные волосы. Звали его Изюмов Борис.
И вот этот-то местный маэстро начал писать ей письма и назначать свидания. Письма ей отправлял в красивых, ручной работы конвертах: у ласточки в клюве письмо с единственным словом «люблю!». В одном из таких конвертов вместе с письмом прислал свою фотографию, где был похож на поэта Блока. Потом подарил ей своей работы ковер с лебедями и приглашал в свое «ателье», позировать...
— Тетка моя была от него без ума. И меня все пыталась умаслить. «Выходи за него, дуреха, как сыр
