18
Пассажиры давились у касс, ждали билетов. Спали тут же, на полу, прямо на вещах, или прикорнув возле стен, на корточках. Залы ожидания, высокие, как в церкви, были забиты людьми, военными в большинстве. Пассажиры томились. Кто дремал на деревянных широких диванах с буквами «НКПС», кто очумело бродил возле забитых крест-накрест буфетных стоек, не ведая, как поскорее избыть тягучее время. Кругом чемоданы, горы узлов и мешков. Застоявшийся теплый смрад вместо воздуха.
Ощущая тянущую пустоту в желудке (не ел ничего со вчерашнего), Ряшенцев забрел в исходившую волнами серого пара столовую при вокзале и получил по талону обед. Потом отыскал продпункт, получил сухой пятидневный паек, полагавшийся по аттестату, вновь потолкался возле воинских касс, которые брали приступом, зашел к военному коменданту вокзала, но и к тому была длинная очередь...
Что делать? И стоит ли ехать вообще? Допустим, приедет он. Ну и что? Что он будет там делать, что предложит Ирине? Силой заставит с собою жить? Станет ее умолять вернуться? Ну нет! Все что угодно, но только не это. Уж если сама она так захотела, разве он станет ее принуждать, уговаривать...
Забрав свои вещи, он перебрался на Ленинградский вокзал.
Да, решено. К Ирине он не поедет. Решено окончательно. Захотела она жить с другим — ну и пускай. Он-то уж как-нибудь перебьется, не привыкать солдату. Вот дочь только жаль...
Сегодня же он уедет к себе на Псковщину, будет искать своих стариков.
Твердо решив, Ряшенцев отправился к коменданту. И тут вдруг ему повезло: через каких-нибудь пару часов он держал в руке визу на приобретение литерного билета. И еще надо было найти санпропускник.
Он принялся бродить между Ленинградским и Северным, отыскивая глазами вывеску. Мысль, что в санпропускнике придется снимать с себя все, заставляла задуматься. Куда же он денет трофейный свой «вальтер»?..
Спустился на Северном вниз.
В подземном, набитом людьми туалете — не продохнуть. Режет глаза острый запах карболки, царапает горло застарелый махорочный дым. Сунув руку в карман, Ряшенцев вынул из пистолета обойму, подошел к заплеванной урне, бросил обойму в нее. Затем, оглядевшись, вытащил и нагревшийся «вальтер». Скользнув по пальцам, пистолет вслед за обоймой нырнул в широкое горло урны, глухо стукнулся о ее железное дно.
...Посадка закончилась близко к полуночи. С трудом продравшись в вагон, Ряшенцев кинул сидор на полку и сел на свободное место.
Вагон попался комбинированный, лезли в него военные и гражданские, женщины и мужчины, тискались, переругивались, распихивая, рассовывая поклажу. В мутных вагонных окнах, словно рыбы в аквариуме, плавали белые пятна лиц провожавших; что-то кричали беззвучно, разевая по-рыбьи рты, махали прощально, пальцем писали на пропыленном, давно не мытом стекле. А он сидел неподвижно, окаменело, спрятавшись в темный угол, глядя на суматоху посадки.
Дав длинный гудок, поезд тронулся и, медленно набирая скорость, размеренно погромыхивая, утрясая все еще не угомонившихся пассажиров, принялся выпутываться из паутины пристанционных путей. Поплыли назад за окнами пристанционные фонари, отрывалась, таяла сказочным сном, сверкая праздничным половодьем огней, ликующая столица.
Было грустно. И не оставляло какое-то смутное беспокойство, что сделал он что-то не так и не то. Но что?!
Нет, он поступает правильно. Да и поздно теперь решение свое менять.
Но почему же поздно! Ведь у него там осталась дочь. Почему же он так легко уступает ее? И не только ее, но и жену. Почему? Потому, что сама она так захотела? Неужели все было только притворством, обманом с ее стороны и она н е л ю б и л а е г о н и к о г д а? Ведь с ним поступили, собственно, так же, как он поступил с Кузовковой когда-то. Ведь Клавочка тоже боролась, дралась за свою любовь. Только тогда ему не было больно, а вот сейчас... Почему?!
А поезд глотал и глотал пространство, все чаще, дробнее выстукивая колесами. Не отставая, бежал за ним по обочине свет вагонных окошек, мимо с грохотом, с гулом пролетала ночная тьма.
В полночь вагонные окна вдруг озарились. Сначала сплошным багровым, как отсвет пожара, затем трепещущим, лихорадочным светом, и издалека до дремлющих пассажиров донесся тяжелый, осадистый гром.
Кое-кто повскакал, принялись соваться по окнам. А темное небо над горизонтом, там, где осталась в разливе победных огней столица, раз за разом медленно и торжественно приподнималось, словно гигантский тяжелый занавес, наливаясь багровым, расцветая диковинными цветами, затем так же медленно и торжественно опускалось, дрожа и пульсируя.
Чей-то ликующий голос:
— Братцы, да это ж салют!..
И — молнией по вагону:
— Салют!
— Салют!!
— Салют!!!
...Да, это был он, знаменитый Салют Победы.
В высокое темное небо уперлись сотни прожекторов, образуя из света шатер над столицей. Сперва их лучи подпирали небесный свод недвижными голубыми столпами, затем принялись раскачиваться и скрещиваться ожившими римскими цифрами, словно мечи невидимых богатырей, сошедшихся в грандиозной бесшумной схватке. Они вставали везде — слева и справа, спереди, сзади. Освещенное снизу, раскачиваемое лучами темное небо расчерчивали цветные строчки трассирующих пуль, дымные параболы ракет. Впереди загудел паровоз — победно, торжественно. В ближнем депо ему отозвались другие, гудки их смешались с обвальным грохотом залпов, со вспышками разноцветных ракет, и показалось, сама Вселенная сдвинулась с места и зашаталась от счастья, как пьяная...
На другой день, к вечеру, Ряшенцев подходил к своим Василькам.
ЖИТЕЙСКИЙ СЛУЧАЙ
1
Это случилось на третий день отпуска.
Петр Петрович лежал в гамаке в саду, наслаждался чистым воздухом и тишиной, когда к нему с побелевшим лицом подбежала жена и, не в силах унять прыгавших губ, сообщила, что пропали деньги. Да, все отпускные деньги. Все целиком. До копеечки.
Петр Петрович недоуменно уставился на жену. Как?! Чтобы такое могло случиться в доме его родной матери? Черт знает что! Ведь, кроме них самих да Софьи — сестры — с сыном Колькой и новым мужем, в доме никого не было.
— Ты хорошо посмотрела? — спросил он жену, стараясь оставаться спокойным.
