оказывается, нельзя...
2
Подходила к концу вторая неделя отпуска. Деньги так и не нашлись, но внешне как будто ничего не изменилось. Все так же Петр Петрович каждый день завтракал, обедал, ужинал, так же лежал в гамаке, ходил на Волгу купаться и удить рыбу.
Разумеется, стол был не тот, на который рассчитывали вначале, но в саду появились ягоды — крыжовник, малина, вишня, так что терпеть было можно.
Узнав, что жена на днях ходила в милицию заявлять о пропаже, он поругался с ней, но сам ничего не предпринимал, предоставляя событиям развиваться своим порядком.
В милиции пообещали заняться расследованием, но пока никто из оперативников появляться к ним в дом не спешил.
Зато самую бурную деятельность развила Юлия Ильинична. Разбив весь дом на участки — горница, кухня, двор, сени, чердак, — они с Софьей принялись обследовать эти участки один за другим самым тщательным образом, не пропуская ни сантиметра. Наблюдая однажды, как жена вылезла из подвала вся в паутине, Петр Петрович расхохотался, сказал, что зря она ищет пропавшие деньги в доме. Если уж их действительно кто-то украл, то все резоны для вора — спрятать деньги подальше, хотя бы в той же поленнице за двором или где-то в саду.
Юлия Ильинична оскорбилась, обиделась и наговорила дерзостей мужу. Он, дескать, может только указывать, поучать, а сам и палец о палец не ударил, чтобы помочь измученным женщинам.
После этой сцены Софья с заговорщицким видом поманила брата в сторонку и, усмехаясь, сказала, почему его жена ищет пропавшие деньги именно в доме.
Оказалось, Юлия Ильинична все же сходила к гадалке, и та нагадала ей, что, во-первых, деньги взял «кто-то из своих» и что «лежат они в доме, в темном месте, из дома их никто не выносил».
Чертыхнувшись по адресу женского лицемерия, Лямин и решил махнуть на все рукой. Правда, потом он вспомнил, что в суматохе никто не попытался спросить о пропавших деньгах ни Кольку, ни Владика. Условились, что Кольку Софья возьмет на себя, а он, Петр Петрович, поговорит с собственным сыном.
Разговор с сыном вскоре же состоялся, но вышел таким тяжелым и неприятным, что неловко было после вспоминать.
В то утро Владик сидел, как обычно, в горнице и, перед тем как идти на пляж, наводил меж двумя зеркалами свою прическу. Сын торопился, видимо он опаздывал.
Петр Петрович все же попросил Владика оставить на время свое занятие, сказав, что хочет поговорить с ним по очень важному делу.
— Говори, я и так услышу, — кинул Владик, не оборачиваясь.
— А может, ты все же оставишь на время свои дела?
Владик, с сердцем швырнув расческу, вызывающе обернулся:
— Ну?!
Петр Петрович сдержался, взял себя в руки. Рассказав, в чем дело, спросил, не попадался ли на глаза сыну тот злосчастный синий пакет.
— Не видел, не знаю! — зло огрызнулся Владик. — Еще вопросы будут?
Петр Петрович поднял на сына тяжелый взгляд.
— Только один. Когда же ты все-таки перестанешь быть хамом?!
— Ну не брал я ваших денег, не нужны они мне, понятно? Чего ты от меня еще хочешь?! — принялся выкрикивать Владик, выкатив на отца злые глаза. — Все! Больше я отвечать не буду! — кинул он напоследок и решительно отвернулся.
Петр Петрович грохнул кулаком по столу:
— Как с отцом разговариваешь, мерзавец?!
— Как надо, так и разговариваю!
— Да я тебя, с-сукин сын!.. — Задыхаясь от гнева, Петр Петрович вскочил, рванул ставший тесным ворог рубахи.
Между ними, как из-под земли, выросла Юлия Ильинична, кинулась разнимать, запричитала плачущим голосом, хватая за руки мужа:
— Петя!.. Владик!.. Остановитесь!.. Да что же вы это делаете-то, господи!
Пытаясь застегнуть воротник рубахи прыгающими непослушными пальцами, Петр Петрович встал к жене боком, метнул на сына косой воспаленный взгляд:
— Пусть извинится сейчас же, свиненок!
Юлия Ильинична кинулась к Владику:
— Опять ты отцу надерзил?!
— Никто не дерзил, он сам лезет!
— Как это «никто»? Зря, что ли, отец разошелся, на нем вон лица нет. Что ты брякнул ему, говори?!
— И ничего я не брякал. Сказал «не знаю», а он снова лезет! Никаких я ваших денег не видел, не брал.
— Так и скажи. А грубить зачем?
— А я грублю? Это он сам... «Свине-о-нок»!.. «Мерза-а-вец»! — передразнил отца Владик. — Считается ученый, а тоже мне... обзывает еще!
Петр Петрович шагнул к сыну:
— Пошел вон отсюда!
— Ну и уйду!
— Петя, не надо... Да будет вам, господи!
Сын так и ушел, не раскаявшись, убежденный в своей правоте.
— Сколько уж раз я тебе говорила: не кричи ты на него, не повышай голос! — со слезами запричитала жена. — Не терпит он никаких приказов, как ты не понимаешь этого?
— А чего ж он, по-твоему, терпит?
— На него надо действовать лаской. И уговорами. У него сейчас трудный возраст, характер формируется. Весь он одно сплошное самолюбие, взвинченный постоянно какой-то, нервный. Он резкого слова не терпит, а ты на него с криком...
— Да он же первый на меня заорал!
— Мало ли что. А ты возьми себя в руки и разъясни спокойненько, как себя надо вести. Знаешь какая теперь молодежь. Одно самомнение да самолюбие.
— Пробовал уж, по-всякому пробовал.
— А ты попробуй еще!
— Пробуй сама, хватит с меня. Почему ты сама от него никогда ничего не требуешь, только во всем потакаешь?
— Меня он может и не послушаться, а тебя обязан послушать. Ты — отец да к тому же еще педагог.
— Кажется, мы в одном институте учились!
— Ну и что? Зато ты...
И завязался тот бесплодный и раздражающий спор, когда каждая из сторон жаждет только того, чтобы любыми путями взять верх, оставить за собою последнее слово.
Петр Петрович махнул рукой и вышел на воздух.
С сыном не ладилось давно. То ли был избалован с пеленок, то ли влияла слишком легкая жизнь на родительских хлебах, только с годами из капризного ребенка сын все больше превращался в самовлюбленного, грубого эгоиста — юношу.
Учился Владик неважно, часто приносил из школы двойки. Уроков не учил принципиально, потому что
