никакой другой Зинки в данный момент под этой крышей не обретается. Так что, говорю, заворачивай, друг, отсюда и в каком другом месте Зинку свою поищи. А чтобы поскорее закончить наше незапланированное свидание, беру я этого парня под ручку и намереваюсь выпроводить вон.
Но он оказался не из понятливых, так на меня поглядел, будто я и отбил у него ту самую Зинку.
— Все вы тут, фрайеры, заодно, знаю я вас! — рычит. — А ну исчезни отсюдова, падло!
Зевнул на меня и своей растопыренной пятерней норовит мне прямо в физиономию въехать.
Тут-то я только и понял, с кем дело имею. Будто бы осенило меня. Ба! Да ведь это же урка, блатарик передо мною. Вот так, думаю, встреча! Где в наше время еще такого увидишь? Это ведь не двадцатые годы. А я-то по простоте своей думал, что ихнего брата, блатариков этих, разве в музее в каком можно лишь откопать в наш космический век. А тут полюбуйтесь: живой! Да еще и в белых перчатках явился, аристократ вонючий. Вроде на бал какой или на званый обед.
Дай-ка, думаю, погляжу на тебя я поближе, какой ты в натуре, — погляжу, полюбуюсь, да и ступай ты отсюда с богом. И только хотел спросить, к какой он тяготеет профессии, — ну там скокарь, медвежатник, крысятник, как вместо ответа он — бац мне в лицо. Ишь ты, шпана, а тоже апломб имеет. Полюбуйтесь, какой он вспыльчивый!
Тут и я ему тоже ответил. Не то чтобы сильно, а так, чтобы дать понять, с кем будет дело иметь.
А он, урка этот, и точно оказался не из понятливых, набивается, вижу, на крупную драку. Пришлось ему тут еще раз ответить, уже поувесистее.
Летит он спиною вперед к направлению своего движения и руками в белых перчатках машет, что твоя ветряная мельница. Полежал, отдышался в сугробе, но, видать, не остыл, опять на кулак ко мне прет.
— Ну подходи, — говорю, — подходи. Обласкаю по первому разряду. Быстро научу спиной вперед ходить.
...Ударился он на этот раз горбом своим о дождевую железную бочку. Вижу, больно ударился.
Что, не ждал такого удара? Вот и лежи теперь, переживай в одиночестве.
Но подшефный мой оказался не просто тупым, а еще и упрямым. Подымается, лезет в карман и достает... Нет, не п е р о достает, а существуют такие большие ножи, которые сами раскладываются. Нажимаешь на рукоятке такую штучку, и он вдруг молнией — клац!.. И щелкнет голодной волчицей.
...Нда-а, осложняешь ты дело, парень. Знай я, что такого вот встречу, я бы тоже кой-чем запасся, с собой кой-чего прихватил, — ну, кухонный нож, например. Вот тогда бы мы были на равных. А так какой интерес? Ты с ножом на меня, а у меня за душой ничего, кроме, может быть, чистой совести.
Отступаю я понемногу к терраске, в надежде, что Каля, узрив такую картину, дверь отпереть догадается. Уперся я наконец в эту самую дверь, дернул — не тут-то было. Каля эта от страха забилась в свою дыру, как барсучиха в нору, и сидит взаперти, трясется...
Дела-а!
А он с ножом на меня идет. Не спеша идет, растягивает, так сказать, удовольствие, видит, деваться мне некуда все равно: дверь изнутри заперта, дорога к калитке отрезана, справа высокий глухой забор...
Двадцать четыре мне через месяц стукнуло бы, всего лишь три года как в армии отслужил. На слесаря вот выучился, на заводе работаю, сына ращу — и вдруг...
И была у меня мечта. Хотел в институт поступить. В вечернюю школу ходил, из-за учебников все последнее время не вылезаю, этим летом думал вступительные экзамены сдать.
Неужели же прахом пойдет все это? Неужели моя Зинаида в свои двадцать лет с небольшим вдовой, а сын сиротой останутся? И все из-за этого негодяя!..
А он все ближе, все ближе. И перчатки белые на руках. В перчатках, значит, предпочитает работать, ходить на «мокрое».
Гляжу я на него и недоумеваю. Неужели хватит совести у него с ножом на безоружного кинуться? Сам бы я ни за что такого не сделал. Ну, на фронте, допустим, там дело другое, там враг, выбора нет. А здесь? Какие же мы с ним враги, чего нам делить, если впервые друг друга видим?..
Поглядел я в его задымленные злобой глаза и почувствовал: да, этот м о ж е т. Такой способен на все. У него давно уж перегорели всякие нравственные предохранители. А как только я это понял, так уж и глаз не спускал с правой его руки.
2
Гляжу я на эту руку его с ножом и только теперь замечаю, что не в перчатках он вовсе, а это кожа такая белая, мертвая, будто бы в масле ее варили. И ногтей на пальцах нет, пооблезли все.
И от такой отвратительной лапы мне помирать?
— ...Аа-ап!!!
Это привычка такая у меня. С мальчишеских лет привязалась. Перенял от приятеля. Вместе ходили на тренировки в школьный спортивный зал. Боксом там занимались, гирями, штангой. Федька, бывало, как упражнение какое сделает, штангу, к примеру, выжмет, — так и выдавит из себя это самое «ап», вроде как помогает себе, точку какую ставит. И еще добавляет несколько слов, которые здесь приводить не совсем удобно. Вот и я от него перенял.
Сколько в армии неприятностей лишних, нарядов от старшины и другого начальства десантной школы огреб я из-за этого распроклятого «ап»! Нас ведь противника брать учили тихо, без шума...
Выбил я нож у него, руку малость при этом ему повредил, сел на этого типа верхом и думаю: от тебя, брат, как от комара: пока не прихлопнешь, не избавишься. А он лежит подо мной, белками хмельными ворочает и никак не может в соображение взять, как это я не только остался живой, а еще и верхом на нем оказался.
Ворохнулся, в спину коленкой мне поддает:
— Пус-сти, фрайерюга, штылет балтайский!..
Тесно ему показалось, видите ли.
— Ты дыши, — говорю ему, — тихо, а то ведь я тоже вспыльчивый. Не дай бог психану, долго потом марьяне твоей собирать в чужом огороде кости твои придется.
Думал, уймется он наконец, да не тут-то было. Принялся вдруг меня разными словами обзывать. И где только слова такие поганые берут эти типы! Мало того что ругается, да еще и ловчится в лицо мне плюнуть.
— Ну вот что, — снова предупреждаю. — Если сейчас не закроешь свой рот — по зубам буду бить. Ясно?
Другой бы на месте его давно все усек и лежал по-тихому, а этот... Голова у него оказалась что лобовая броня у танка, непроницаемая для мыслей голова. Только закончил я свою речь, как он снова плюнуть в меня ловчится, на этот раз и увернуться я не успел.
Что ж, по-хорошему не желает — уговорю по-другому. Пусть знает, что слов не бросаю на ветер.
Ударчик у меня — не поцелуй, это ему известно. Но тут я, видно, перестарался. Выплюнул он вместе с зубами кровь и — поди ты! — замолк. Тихо лежит. Будто шелковый.
Воспользовался я передышкой, на терраску взглянул. А там Каля глаза к стеклу приклеила, обстановкой интересуется.
— Куда ж вы, — кричу ей, — пропали? Бегите скорей в милицию! Не до второго же мне пришествия верхом на этом типе сидеть!
Отперла она дверь, чуть приоткрыла, спрашивает:
— Товарищ Четунов, а меня он, этот бандит, не тронет?
— Как же, — говорю, — он сможет вас тронуть, если я на нем верхом сижу?
Успокоилась.
— Ладно, добегаю, так уж и быть, — говорит. — Только вы крепче его держите, когда я мимо
