пробегать буду!
— Не беспокойтесь, не вырвется.
Пробежала она мимо, будто подшефный мой укусить ее собирался, протопала своими ножищами.
Убежала, а мы на снегу лежим. Вернее, он лежит, а я на нем сижу. Десять, пятнадцать минут сижу, полчаса....
Надоело.
Вижу, ему тоже не сладко, скучный какой-то стал. Хмеля как не бывало, и глаза — словно у вдовы в праздник. Поворочался подо мной, умостился поудобнее, спрашивает:
— Слышь, Кирюха, ты из каких... Порчак? Или из придурков?
Ага, думаю, на переговоры потянуло, контактов начал искать! Но молчу, жду, что дальше.
— Это я к тому, — говорит, — что больно уж ловко меня ты за хобот взял. Учился этому где?
— Нет, — говорю, — это у меня от бога. А тебе вот бог и того в соображение не дал, с кем можно, а с кем нельзя связываться.
— Хрен бы ты, слышь, взял меня за хобот, если бы эта марьяна не забазлала! Да и сам я под мухой здоровой был.
— Дурак ты, — ему говорю. — Не человек, а так... рябь на воде. Пыль у тебя в голове вместо мозгов.
— Я и сам теперь вижу. Не надо мне было столько водяры глохтить, а так не такой уж я и дурак.
— Ну, дурак не дурак, — говорю, — а слегка захлебнувшись.
Поговорили, обменялись, что называется, информацией. Снова молчим.
— Слышь, Кирюха, давай с тобой расскочимся по-хорошему? — он мне вдруг предлагает. — Ты, я вижу, пахан не плохой.
— Как же это тебя понимать? — спрашиваю.
— А так. Отпустишь меня — и получишь в лапу. Тыщу новыми хватит?
— Вон ты какой! — говорю. — Не думал я, что такой ты умный. Ну, а если уж умный такой — отгадай загадку. Не загадку даже, а так, слово одно... Разгадаешь — тогда подумаю. И может быть, отпущу.
— Какое слово?
— Самое распростейшее: ДУНЯ. Ты мне его по буковкам расшифруй, угадай, что каждая буква обозначает. Да только не торопись, поворочай мозгами, подумай, времени у нас — во!.. Ну, подумал? И все еще не надумал? Ах, и какой же ты все-таки недогадливый! Тогда уж сам я тебе подскажу. Слушай внимательно: д у р а к о в у н а с н е т!
— А Я?
Вот и этот попался!
— И чему только вас, — говорю, — в вашей «малине» учат! Сколько раз я пытался тебе объяснить, что тупой ты совсем, как караульный валенок. И вообще ты сырой, ископаемый ты человек. В золе тебя надо вываривать, а потом еще долго трепать и драть, на ветру сушить, чтобы сырость вся эта из тебя начисто вышла.
А он мне в ответ смиренно:
— Отпусти ты меня, ведь я не шутю... Хошь две косых? Не хошь? Ну, две с половиной... Слышь, кореш?!
Вот уж я ему и корешом стал. А еще подо мной полежит — братом родным будет звать, милым другом. Интересно, до скольких же это «косых» он будет цену себе набивать, во сколько персону свою оценит?
— Нет, — говорю, — этим ты меня не возьмешь. А потом, я не поп, и не будет тебе отпущения грехов, никакого прощения.
Вижу, в глазах у него опять этакий неблагонадежный блеск появился.
— На подлянку гнешь? Мозги мне запудриваешь, умного из себя корчишь?
— Чего другого, а ума мне, — говорю, — не занимать. Самому хватает пока, да еще и придуркам отдельным, вроде тебя, могу немножко одолжить.
— Не пустишь, значит?.. Та-а-к... Ну так знай, с кем связываешься, пеняй тогда на себя. Мы тебя скоро можем заделать.
Тут уж я снова не выдержал.
— Ах ты, — кричу ему, — клоп вонючий! Ах ты, паразитина! — говорю. — Паразитствуешь, гад, да еще и грозишься?!
Взял я его, приподнял и тряхнул. Не то чтобы сильно, а так... Чтоб мозги на место встали. Чтобы не заговаривался, не молол чепухи.
Понял меня, молчит. И больше уж не грозится.
А сам я, чую, ну совершенно ослаб. Всего меня разожгло, даже ладони и те в испарине, мокрые.
Куда эта Каля запропастилась? Почему милицию не ведет?
Тут подшефный мой вновь подо мной завозился.
— Слышь, Кирюха, холодно мне на снегу! Ты хоть кепку мою под затылок мне сунь, а то вся башка замерзла.
— Ничего, не простудишься, — говорю. — А если и насморк схватишь — не страшно. Я вон сам на тебе загораю с бюллетенем в кармане.
Вот наконец-то и Каля показалась. А за нею два милиционера. Каля впритруску бежит, то и дело на них оглядывается, боится от милиции оторваться.
Слава богу, а то уж в глазах у меня начинает двоиться, еще немного — и, чую, не выдержу я.
Как завидел милицию этот тип — и ну подо мной кататься! Бьет каблуками, глаза закатил, пена у рта, хрипит:
— Пус-сти, с-сука, фрайер! Не пустишь — запомни: всего две недели останется жить тебе!..
И снова, опять меня всякой мерзостью поливает. Ладно уж, потерплю, высказывайся. Но сколько же можно терпеть! Чувствую, снова готов я взорваться.
— Ты, — говорю, — как тебя там... Ты не очень-то выражайся а то ведь я тоже ругаться умею...
А дурень заладил, долбит и долбит, как в сук: две недели мой срок, две недели мне жить осталось.
— Что ж, — говорю, — спасибо за точную справку. А может, все-таки поторгуемся? Еще с недельку набросишь?.. Ах, не набросишь? Тогда согласен и на две. Но только после того, как тебя самого в землю зароют, после твоих похорон...
Подошла милиция:
— Хорош гусь!
— Да, — говорю, — не плох, но только берите его поскорее, а то я сейчас упаду.
Подхватили его под белы руки, а он вдруг вырывается — и на меня. С ног меня сбил, барахтаемся в сугробе, лапы свои вареные он к моему подбородку тянет, за горло взять норовит. А я и поделать уж ничего не могу, ослаб, разгасило всего. И в голове гудит, как в трансформаторной будке.
Оторвала от меня милиция этого типа, встал, отряхнулся я.
— Вот тут, — говорю им, — в сугробе, ножичек поищите. Он не с пустыми руками, он с ножичком шел на меня. Пригодится, как вещественное доказательство.
Порылись в снегу, нашли. Взяли покрепче моего подшефного под руки, предлагают и мне пройти в отделение.
— Нет, — говорю, — спасибо, ребята. Извините, конечно, но я не могу, ребенок дома один...
А блатной тот снова до меня рвется.
— Помни, — хрипит, — свой срок!
Вот ей-богу, дались ему, дурню, эти две недели!
— Ладно, топай быстрее, — ему говорю. — Такие, как я, не про вас заготовлены. Топай, да кепочку вон подбери, не забудь. А то застудил на снегу затылок, вот и несешь несуразное.
Пришлепнул я ему на затылок кепку, повела милиция дружка.
А он не унимается, каблуками дорогу пашет, тормозит на ходу, извихлялся весь. Голову держит
