его дом.
— Господи, да что это мы!.. — спохватилась одна из женщин. — Вон ведь его старуха стоит, хлеб получает. Идите и скажите ей.
— Ты лучше сама ее покличь.
— Бабка Алена!.. Бабка!.. Не слышит, старая.
— А пустит она?
— А вы попроситесь получше.
— Чего там «получше»! Они всех пускают, — с ехидцей добавил кто-то.
2
Низенькая, круглая бабка Алена, оказавшаяся хозяйкой желтой дворняги, сначала внимательно нас оглядела, потом ответила на вопрос.
— Пойдемте, милки, пойдемте, места, чай, не пролежите... Дом у нас большой, хватит на всех.
Кликнув Нерку, она, как колобок из сказки, покатилась впереди. Мы двинулись следом.
Сзади заурчал наш газик. Николай Васильевич включил фары, и в голубоватом их, рассеянном свете вдоль дороги вытянулись и поплыли, пересекаясь, наши длинные плоские тени.
Нерка то и дело забегала вперед, оборачивалась, поджидая старуху, и тогда глаза собаки в свете фар жутко вспыхивали диким зеленым огнем.
Старуха оказалась из разговорчивых и еще по дороге принялась рассказывать о своей семье.
Живут они вчетвером — она со стариком да сноха с малолетней дочкой. Избу новую в сорок втором году поставили, после того как женился их сын. Был у них сынок, Вася...
— Уж краса?вик такой — загляденье одно, а не парень!.. На флоте служил, в моряках. А до этого на студента обучался. Война началась — ихнюю училищу-то закрыли, приехал он домой, захотел жениться. Мы это ему: погодил бы, сынок, время-то уж больно такое... того и гляди, на войну заберут. А он: нет, не могу, слышь, маманя, уж очень она нравится мне...
Свои, деревенские-то, уж как за ним увивались, а он на их и бровью не ведет. Привез городскую, ученую. Поглядели мы со стариком — девчонка чернявая, тоненькая, худая эдак собой, некормленая, видно, как есть одни глазищи. Знамо, в войну-то какие харчи! И больно уж молчалива, — видать, с карахтером, гордая...
Не понравилась нам она поначалу, — ну да, думаем, бог уж с ими, как сами хотят, им жить.
Пожила она у нас эдак с месяц, — видим, нет, не угадали мы со стариком. Не то чтобы дома сидеть да книжки читать али там в гулянье ударилась — нет! И со скотиной управится, и в избе охотится, скажи, за каждой пылинкой. Золотые руки оказались у девки! Все сама перечистит, перемоет, перестирает...
Отдохни, скажу, бывало, моя ненаглядная. Ведь ты у нас как тростиночка тоненькая, того и гляди, переломишься пополам. Ну что вы, скажет, маманя! Это я только с виду такая...
Вася-то вскорости в лесничество определился, выписали лесу. Старую избенку продали, большую возвели... Пооправилась она у нас, Нина-то, на работе да на свежем воздухе, поокрепла. Смотришь, бывало, идет по деревне — ровно лебедь плывет, бабы и те на ее любуются. Вот только не пришлось им с Васей в избе-то новой пожить, друг на друга поликоваться...
Старуха вздохнула, переложила кошелку с хлебом из одной руки в другую и продолжала глухим, надтреснутым голосом:
— Получил он, милый мой, повестку. И хоть срок-то ему не вышел, все одно забрали, на годы-то ведь не больно смотрели тогда...
Старик мой в болезни лежал, с Васей попрощался дома. А мы провожать пошли. Собрали их, как сейчас помню, вот в эдакую же пору, зимой, возле Совета. Вася-то здоровенный такой, выше всех... Ну, держится хорошо, крепился все, а вижу, сердечко-то у его тоскует. Как стали прощаться — не вытерпел он, махнул вот эдак рукой: дескать, эх!.. Чуяло, видно, его сердечко, что уж не вернуться ему...
Потом ничего, успокоился, обнял нас: дескать, ладно, маманя, не плачьте. И ты, Нина, тоже. Ждите меня.
Повели их на станцию, нам провожать уж не разрешили. Вася-то наш впереди всех идет, а все равно его видно. Идет-идет — нет-нет да и оглянется. И все машет, все машет эдак вот ручкой-то: дескать, ну!.. Все машет...
Не вытерпели мы тут, побежали за им. А ноги-то у меня вдруг сделались вроде как ватные. И к голове чернота какая-то подступила, не помню уж, как и домой довели...
Она замолчала. Полонский протянул мне сигареты. Закурив, мы поравнялись со старухой и снова пошли рядом.
Та продолжала, немного оправившись:
— Служил он на Северном море, на самом вьюжном. И получили мы от его всего три письма. Пишет, что непогодь там у их, на море-то, волны большие... Забыла, как это по ихнему называется. А ночи так и конца нету...
Тосковала Нина-то по ём, сильно тосковала. Днем-то, бывало, ничего, никакого виду не окажет, а как придется утром иной раз постелю ее убирать, так и начнешь из-под подушки платки ее носовые вытаскивать, один другого мокрее...
Собрали мы ему посылку, — Нина-то и рукодельница была, чулки это из шерсти связала, перчатки, шарф, — все, думаем, потепле ему воевать там будет. Я положила туда колобочков, — уж больно любил он мои, домашние-то! И только успели послать, а на пятый-то день и приходит эта черная бумага... Погиб наш Вася. Убил его немец. Ну!..
Голос ее осекся. Старуха поднесла к глазам конец головного платка.
Дальше шли молча. Молча взошли на крыльцо, молча проводила нас она через темные холодные сени.
В избе было сухо, темно и тепло. Старуха щелкнула выключателем, но свет не загорелся. Она засветила керосиновую лампу, громко высморкалась и проговорила уже другим, окрепшим голосом:
— Свет-то у нас дурит — то появится, то опять нету... Раздевайтесь, проходите за стол. Скоро старик мой с невесткой придут. В лесу они, дрова пилят...
Видя, что мы в нерешительности все еще топчемся у порога, добавила:
— Да вы смелее, чего не сметь-то? Не глядите на меня, на старую. Я как зачну вспоминать про Васю, так вот опять схватит за сердце... Раздевайтесь-ка, раздевайтесь! А я тем часом за внучкой к соседям сбегаю...
Пока мы вносили свои рюкзаки и раздевались, она притащила на руках и поставила на пол что-то завернутое во многие одежды, затем принялась разматывать с этого стоячего свертка полушалок, одежонку и платки. Когда все было снято, перед нами оказалась белесая девочка лет четырех-пяти, в коротком розовом платьишке из линялого ситца. Она равнодушно уставилась на нас водянисто-голубоватыми, в белых ресницах глазами.
— Чего смотришь, как бука? Поди поздоровайся с дядями, — легонько подтолкнула ее бабушка.
Девочка сипло, безголосо закуксилась и ткнулась носом в бабушкины колени.
— Что, болеет она у вас? — спросил я старуху.
— Хворает все. Такая и уродилась хворая. Лечить бы надо, да некому вот... — со вздохом ответила та и прикрикнула на внучку сурово-добрым голосом: — Ну да ладно, не реви, ведь не съели тебя!..
В сенях хлопнула дверь, там затопали, застучали. Послышался волнистый звон пилы, которую вешали в темноте на гвоздь, дверь в избу распахнулась, и вошли высокий худой старик в башлыке, с деревяшкой вместо правой ноги, и женщина в разбитых валенках, до глаз закутанная в вязаный полушалок.
Увидев нас, женщина поздоровалась и юркнула за занавеску у печи. Через минуту, ни на кого не глядя, стройная, невысокая, в старом платье и чулках, она прошла в горницу и зажгла там свет.
Полонский проводил ее долгим внимательным взглядом.
Старик, свистя и хрипя, как дырявая гармонь, раздевался долго и трудно. Старуха помогла ему снять
