Вскоре проснулась и Зорька. Села с лицом чуть растерянным, сонным, кулачками, по-детски, протерла глаза:
— Ой, и сколько же это я проспала?!
Он рассмеялся.
— Смеешься!.. Нет, сколько времени, честно?
Он, закончив завязывать галстук и поглядев на часы, сказал.
— У-у, мало-то как! — протянула она, — Мы можем еще здесь побыть.
— Ну нет, пора собираться, — сказал он жестко.
— Куда ты спешишь? Не хочешь побыть со мной?
— Да мы же и так целый день! — удивился он. — Ну чего ты опять надулась?!
— «Целый день»... Для тебя это так, просто день, а я, может, день этот всю свою жизнь помнить буду!
Он наклонился, взял ее за плечи:
— Ну хорошо, еще посидим.
Но Зорька уже не прижалась к нему и обреченным каким-то голосом проговорила в пространство:
— Уеду я скоро отсюда, не могу я здесь больше жить!
Он взглянул на нее с любопытством:
— Далеко собираешься?
— Нет, кроме шуток, — ответила Зорька. — На юг, в Херсон или в Харьков уеду. Отсюда все больше туда уезжают сейчас.
— И что же ты там собираешься делать?
— Как что? Буду работать, жить.
— Хм, жить! Жизнь, что ли, там подешевле?
— Не только это.
— А что же еще?
— Ничего. Просто так.
— Нет, замуж тебе все-таки надо! — вымолвил он со вздохом. — Вон ты какая еще...
Она, опустив глаза, принялась выщипывать пальцами травку. Он постоял, поглядел вокруг:
— Ну, посидели, поговорили... Надо когда-то и трогаться.
Она поднялась, неожиданно бросилась, обвила его шею руками, принялась целовать неистово, бурно. Потом упала ему на грудь и затряслась от рыданий. Он растерянно стал утешать ее, гладить голову, плечи, не представляя, как поскорей прекратить неожиданный этот и бурный взрыв, приговаривая однообразно и глупо: «Ну ладно, будет тебе... Чего разревелась? Ну будет!..»
Она, оттолкнув его от себя, отвернулась и принялась вытирать свои щеки, лицо, все еще потихоньку всхлипывая. Потом обернулась, глянула на него прояснившимися глазами, с виноватой улыбкой проговорила:
— Дура я, ох какая я дура... А ну дай носовой платок!
И заботливо принялась промокать платком рубашку ему на плечах и груди, которую всю замочила своими слезами.
Он предложил пойти на пароход, на пристань, но Зорька решительно воспротивилась, вдруг заявила, что к дому они отправятся только пешком.
Он испугался:
— Да это же знаешь, сколько нам топать? Так мы только к утру придем!..
— Ну и что! Ты боишься, да?
Поколебавшись, он нехотя согласился.
Выбрались наверх, на гребень, и неторопливо двинулись рядом. Она обхватила его ладонь и не выпускала ее из тонких и длинных пальцев, отдававших не то свежей капустой, не то подснежником. Низкое солнце услужливо положило им под ноги их длинную слитную тень.
Дорога была облита теплым вечерним светом. В лучах закатного солнца рдели суслоны, поля сжатой ржи. Недвижно висело над дальним лесом вечернее облачко, формой своей напоминавшее дым от выстрела старинной пушки. Открываясь с большой крутизны, позади них расплавленным золотом переливался широкий плес Волги. Кругом была разлита теплая благодать угасающего августовского дня...
Алексей потер пальцами горло — страшно хотелось пить.
В ближней деревне остановились, он постучался в оконце крайнего домика. Старуха в слинявшем, в белый горошек платке вынесла ковш холодной воды.
Он долго и жадно пил ее, ледяную, пахнувшую колодезным старым срубом и жестью ковша. Напился и рукавом вытер губы: «Спасибо, мать!» А старуха, зажав в мосластых коричневых пальцах мокрую жестяную посудину, спросила, показывая на стоявшую в отдалении Зорьку:
— А дамочка-те эфта кем тебе доводится? Уж не женой ли?
Он подтвердил: да, жена. Старая закивала согласно: «Ну-ну!», запричитала умиленно:
— То-то я погляжу, такие обое хорошие да молодые, ровно ягодка к ягодке подобралися один к одному. Вот уж пара дак пара. И пошлет же бог счастья! Ты уж, милок, и ей, и жене-то своей, скажи, пушшай и она попьет, я уж ишшо коли ковшик вынесу.
Но Зорька пить отказалась.
Засунув руки под фартук, старуха долгим умиленным взглядом провожала молодую эту, такую счастливую пару, пока они оба не скрылись из глаз...
То было десять лет назад. А сейчас вот он сам провожает затосковавшими вдруг глазами уходившую от него все дальше и дальше Зорьку с мальчиком, странно напоминавшим его самого. Что она, как? Может, по-прежнему ждет его, любит?..
Ах, и каким же он пошляком, каким ничтожеством был! В жизни его впервые встретилась такая самоотверженная, такая всепоглощающая любовь, — и что же, что же он с нею сделал?!
Все у него теперь, кажется, есть. И чего-то все-таки не хватает. А не хватает ему самого главного в жизни — счастья. Да, счастья, вот именно!
А ведь мальчик-то этот... Неужели это его собственный сын?
Он подсчитал, прикинул, — и в нем вдруг огнем полыхнула, вспыхнула мысль, мысль неожиданная и дерзкая, показавшаяся сначала нелепой: бросить все — и уйти. Уйти к той, другой, настоящей. Уйти к ней и к сыну. Сейчас же, сию минуту! В самом деле, кто он такой — самостоятельный человек или кто? Неужели же он не способен распорядиться собою хоть раз, хоть единственный раз в своей жизни?!
— Трогай, чего ты там ловишь ворон! — привел его в чувство голос жены. — Или опять на кого зазевался? — И Флора Семеновна подозрительно посмотрела вслед уходящей Зорьке.
Васнецов поглядел на часы.
Ровно пять минут стояли они у переезда. Шлагбаум был поднят, поезд давно уж прошел, а он не заметил этого. Сзади ему беспрерывно сигналили. Он включил скорость и двинулся следом за удалявшейся Зорькой. Но ехать надо было направо, в больничную гору, и он повернул руль направо, от своего настоящего счастья в сторону...
НА НЕРЛИ
1
— Ну куда вас снова понесло в такую рань? Поди, и снег-то еще не стаял... Эх, ребята, ребята! И хочется вам уезжать на слякоть, на дождь да на холод куда-то от мягкой постели, от теплой жены...
Такими укоризненными тирадами провожала нас всякий раз на рыбалку дворничиха тетя Даша.
