для людей, церковь и собрание прекрасно устроены.
Керчь. Крепость
Апрель 1919 г.
Жизнь наша в крепости течёт однообразно и тихо: ловля бычков, утренние занятия с драгунами, стрельба в цель, изредка поездки в город. А вечером, когда ясная и спокойная луна величаво совершает свой путь и гладкое, как зеркало, море чернеет, как бездна, мы выходим и просиживаем до поздней ночи.
Как прекрасны это крымские ночи! Сирень покрыта гроздьями душистых цветов. От их тяжести гибкие ветви томно сгибаются, словно в сладостном изнеможении. Тепло, и душно, и полно разных ароматов. В такие ночи, ночи влюблённых, думается о прошлом, вспоминаются забытые поцелуи и слова, и другие такие же ночи, когда та же величавая луна тихо свершала свой путь и роняла в чёрную воду тяжёлые серебряные слёзы, и так же сгибались ветви сирени до самой земли, не в силах преодолеть дремотных чар южной ночи. Хорошо и спокойно.
Керчь. Крепость
Апрель 1919 г.
В то время как я был ещё в Багерове с взводом, в области Старо-Карантинских каменоломен произошёл маленький бой. Трудно было разобрать, в чём именно было дело: кто-то в кого-то стрелял, кто- то от кого-то удирал, и в результате наш конный взвод (единственный в полку) под командой Б. Абашидзе напоролся на «товарищей», был обстрелян, и взводный Воронков попал в плен к «товарищам». «Товарищи» утащили его в свои норы, и всё, казалось, на том и кончилось. Но Воронков был парень не промах: старый драгун, бывший наездником 5-го эскадрона в полку, он стал задумывать бегство. Первые минуты его плена были трагичны. Его хотели расстрелять (увидев погоны подпрапорщика), затем посадили в совершенно тёмный тупик. Так просидел он с другими пленниками в сырой гнилой тьме, получая сухой хлеб и вонючую воду. Потом его заставили выполнять всевозможную чёрную работу: копать, вывозить лошадиный навоз из подземных конюшен, где томилось в бездействии около 25-ти лошадей, чистить людские помещения и т.д.
Он работал старательно, присматривался и запоминал. Постепенно он изучил расположение ходов, наизусть знал, где находятся часовые, штабы, канцелярии и прочие учреждения и, что лучше, вошёл в полное доверие к «товарищам». Через неделю приблизительно ввиду его распорядительности и ума он был назначен взводным и получил полную свободу. Им стали пользоваться как орудием пропаганды и заставили написать несколько писем в эскадрон, в которых он убеждал наших переходить в каменоломни и перебить офицеров.
Письма эти дошли, были прочтены, обсуждены и… об них Львову никто не доложил. Не доложили, во-первых, из боязни, во-вторых, по личным соображениям. Всё это пустяки: что люди сомневаются в нашей победе – это я знал; что они из трусости не выдадут изменников – это я тоже знал. Но что Янченко, краса и гордость эскадрона, любимец Б. Абашидзе, строгий взводный, лихой солдат типа нижегородцев старого полка, запевала, балагур, ничего общего с типом «товарища» не имеющий, чтобы, повторяю, Янченко изменил – этого ни я, ни кто-либо из офицеров не мог предположить. А он не только изменил, собираясь бежать, но даже был главным оратором, организатором переговоров и главарём предполагаемого восстания!!!
Когда мы узнали, что Янченко, пронюхав о двойной игре Воронкова и его бегстве, перебежал в Карантин, – мы только молча посмотрели друг на друга и беспомощно развели руками. Уж ежели он выкинул такой номер, то на кого же надеяться? Ведь так и друг другу в будущем доверять нельзя! Возьмёт Львов да и передастся «товарищам»; или Маклаков окажется отъявленным коммунистом и организатором подпольной борьбы! Всё теперь возможно, и нет таких невероятных и нелепых предположений, которые не имели бы шансов осуществиться.
Ужас, сплошной ужас! Но бороться надо. Без борьбы мы не сдадимся, и как беспомощных детей нас не перевяжут… Нет, этому не бывать!
Керчь. Крепость
Апрель 1919 г.
У дверей и окон пустой и пыльной комнаты стоят на часах гимназисты местной команды с винтовками в руках. Кроме стола и стула, на котором сидит князь Львов, нет никакой другой мебели. В комнате напряжённое молчание. Львов мрачно попыхивает своей неразлучной трубкой, и в его глазах порой такое выражение непреклонной решимости и жестокости, что делается жутко. Рядом с ним стоят штабс-ротмистр Лухава, Фиркс, Люфт и корнет Попов. В руках у них арапники и нагайки, толстые, узловатые и крепкие.
Я стою у окна с винтовкой и с некоторым замиранием сердца жду, что будет дальше. Перед Львовым стоит бледный, как полотно, человек с взъерошенными волосами. Это Несенов – драгун 3-го эскадрона. По глазам его можно понять, что он догадывается, что пощады не будет, что будет страшная пытка, что впереди, вероятно, смерть, но он ничего не скажет, не выдаст себя ни единым словом, будет отнекиваться от всего. Потому что сознайся он в соучастии к заговору Янченко, тогда смерть очевидна, а так… Кто знает? По лбу его струится пот, и руки дрожат.
Я пристально смотрю ему в глаза и стараюсь прочесть в них что-либо, но ничего прочесть не могу, кроме страха. Львов ещё раз затягивается крепким едким табаком и спрашивает тихо, но с таким выражением, что у всех холодок проходит по спине: не может ли Несенов ещё что-либо рассказать интересного… Тот только отрицательно качает головой.
– Тогда ложитесь.
Несенов ещё больше бледнеет, но не ложится. Лухава внезапно багровеет, так что его вообще тёмное лицо делается почти чёрным, и с размаха ударяет его по лицу. Тот падает на землю. Из рассечённой губы струится кровь. На него как-то по-звериному набрасываются все сразу. Со страшной силой сыплются удары, оставляя на белом нежном теле тёмно-фиолетовые широкие полосы. Всё чаще сыплются удары, всё больше кровавых полос. Они то ложатся рядом, словно образуя какой-то рисунок, то перекрещиваются. Промежутков между ними всё меньше – вся спина делается какой-то отвратительной вздрагивающей массой лилового цвета. Громкий крик, вырвавшийся, несмотря на стиснутые зубы, переходит в стоны.
– Встать!
Жалкая человеческая масса продолжает беспомощно лежать на полу… Зверский удар сапогом заставляет её приподняться, и удар хлыстом по лицу окончательно приводит её в чувство.
– Может быть, теперь что-нибудь вспомнили?
Попыхивает трубка, и бесстрастные, холодные, как сталь, глаза впиваются в другие глаза, полные страха и слёз.
– Никак нет…
– Ложись, собака.
Опять сыплются удары, глухо и тупо, словно с каким-то чмоканьем. Вот лопнула кожа, и брызги крови разлетелись по полу. Теперь жертва мечется, как раненый зверь; каждый удар рвёт кожу и врезается в живое кровавое мясо. От страшной боли появляется нечеловеческая сила. Все наваливаются на руки и на ноги. Кто-то садится на голову. Потом он слабеет и почти умолкает, только вздрагивающие непроизвольно мускулы показывают, что жизнь ещё не покинула истерзанное тело.
– Встать!!
Грозный окрик на этот раз не действует – жертва как-то слепо и криво ползает, оставляя следы пота и крови на полу, наконец встаёт, но долго не может сказать ни одного слова. Какое-то икание и бульканье вырывается из запёкшихся губ.
Вид у Несенова страшный: смоченные потом, спутанные волосы закрывают глаза; всё лицо, опухшее как маска, покрыто ссадинами и кровоподтёками.
– Может быть, теперь что-нибудь расскажете?
Голос всё тот же, спокойный, даже мягкий, но в глубине которого звучат какие-то недобрые нотки. Словно игра кошки и мышки. Я весь похолодел. Это первый раз, что я вижу порку.
Несколько хрипов; наконец словно чужой голос слабо звучит в комнате:
