Потеряв надежду на приведение дроби к общему знаменателю, Мила решила расстаться с ним, объявила, что уходит. Но партнер не понимал, считал, что это ее блажь, бабские штучки, пытался выяснить почему – почему его, красивого и охуительного, она выбрасывает, как наигравшийся ребенок старую игрушку? Он привык к ее дому, ему было удобно, а тут на тебе – пойдите вон! Нет, так не пойдет.
Он вел долгие мучительные разговоры, анализировал, чем нехорош, какие претензии, обещал исправиться, не понимая, что дело не в нем – просто закончился ресурс терпения. «Все кончено», – сказала Мила и перешла спать в проходную комнату, где толклись все члены семьи с утра до вечера.
Еще несколько месяцев он искал квартиру, параллельно пытаясь наладить отношения, но Мила нетерпеливо ждала, когда этот козел покинет ее территорию, и он ушел внезапно, не попрощавшись с ней и, что особенно возмутительно, не сказав спасибо ее родителям, которые были в этом конфликте на его стороне.
В комнате сразу стало больше света, аура поменяла знак, и чакры очистились. Она купила новый диван, и жизнь потекла, как река во время ледохода – мощно, ярко и стремительно.
Редкие новости долетали до нее о его новых женах, он заводил детей и бросал их – что-то сломалось в нем после неудачного брака с Милой. Потом она уехала в Москву, жила в новом браке, где все было по- другому – новый муж образцом красоты и силы не был, на руках не носил, картошку не чистил, но с ним ей хотелось быть. Он жил с ней немножко отдельно, у него всегда была отдельная территория, где ей не было места, она плакала, дралась с ним, но он твердо стоял на своем рубеже и позиций не сдавал.
Когда он уходил в пятницу к своим мужикам, с которыми пил и мерился письками, она не находила себе места – ее, красавицу и умницу, он меняет на каких-то старых уебней, тратит их общее время на посторонних людей. Но пришлось привыкнуть – такая у них была жизнь.
Он не ездил с ней отдыхать, не сочувствовал в болячках и недомоганиях, но он был свой, родной человек, с похмельной рожей и мрачный. Она бежала к двери снимать с него ботинки, кормить, рассказывать, слушать всякую ерунду и заходить ночью к нему в спальню, уложив ребенка, чтобы послушать, как он дышит.
За многие годы совместной жизни между ними было всякое, но она точно знала, что эти двадцать лет, прожитые вместе, она не поменяет ни на какие коврижки. Ей, конечно, хотелось больше женских игрушек, но она бы бросила их в мусорный бак, если бы он больше времени бывал с ней: весь этот антураж с бутиками и салонами – не более чем зал ожидания, когда он приедет в ее жизнь, позабыв о своей отдельной.
Выпив утром кофе и покурив, она задумалась, как ей поступить – стоит ли звонить в прошлое, где заблудился человек, случайно зашедший в ее жизнь?
Что ему надо, о чем он будет говорить, какие слова окажутся уместными для такого разговора?
Легкое чувство вины за его неудавшуюся жизнь у нее было – ее незрелость, уступка тогдашним обстоятельствам испортили человеку жизнь. Поступи она в ту пору по чувству, не на авось, он бы нашел другую женщину, принявшую его таким, каким он был, и жизнь его пошла бы по другому сценарию.
Еще несколько минут она думала о далеком прошлом, но звонок в дверь поднял ее с места – с ночного приключения вернулось настоящее исчадие ада, тварь, которая выключила телефон вчера в два часа ночи. До утра она не спала, замирая от каждого шороха лифта, самые темные сценарии нарисовались в ее голове. Ну, сука! Сейчас ты получишь!
Он зашел как ни в чем не бывало, с мордой, совершенно отстраненной, и сказал, что хочет спать. Все слова застряли в горле – живой, и слава Богу. Она сняла с него ботинки и стала ждать, когда их величество проснется и попросит супу, который был готов в пять часов утра.
Даун-шифтинг, или Восставший из зада
Товарищ Сергеева (далее ТС) вернулся из собственного ада, где находился полгода после трагического события личного характера.
ТС до тех времен скользил по поверхности бытия, подгоняемый ветрами успеха при почти полном фарте.
Полный фарт – вещь, конечно, немыслимая, если ты не в швейцарской клинике с отбитой до основания головой и оплаченной страховкой, в которую входят похороны на Хайгетском кладбище рядом с Карлом Марсом.
ТС нигде не лежал, жизнь его текла, как Волга, на берегу которой он родился. В детстве у него было лишь два огорчения: он хотел петь, а его не слушали, и девочки – они любили тех, кто петь умел, а остальное ему удавалось на раз-два.
Были деньги – сначала нормальные, от папы с мамой, потом ненормальные настолько, что другой бы сошел с ума, а он их принял, как само собой разумеющееся.
Он жил в России, как султан Брунея, – естественно и широко. Все удивлялись его размаху, но он знал, как надо. В прошлой жизни он был венецианским дожем. Он это почувствовал в первую поездку в Венецию, когда сошел со своей яхты на площадь Сан-Марко и все узнал – так бывает, когда приезжаешь в город детства, где прожил и откуда уехал навсегда.
К сорокам годам у него все было, но не было любви. То есть не совсем так: когда-то он любил жену- студентку, но вулкан потух, природу не обманешь, а новой не было. Просто девки его не трогали, секс как досуг он не признавал – лучше в карты поиграть или в баню сходить с товарищами, а бабы в бане – это грех, зачем портить святое дело?..
Он пробовал известных женщин: актрис, балерин и прочих жриц – своих и импортных, с обложек, и бывших жен людей, которым в молодости завидовал. Не покатило – на обложке хочется, денег не жалко, а в жизни что-то не цепляло, не шла лава из потухшего кратера, спал его вулкан до поры до времени.
На дне рождения в сорок лет он собрал двести пятьдесят человек и устроил праздник. Все, у кого играет очко, сорок лет не отмечают, боятся. Он никого не боялся и отметил с присущим ему размахом и фантазией.
Он захотел спеть дуэтом со звездами самые трудные и сложные песни – с Градским «Первый тайм», с Антоновым «Зеркало» и дуэтом с Ротару «Лаванду». Все номера имели успех, и никто из звезд не чувствовал себя неловко в дуэте с ТС.
Одна пара привела с собой подружку из Майами – русскую девочку из эмигрантской семьи.
Она совсем не знала новой русской жизни и таких людей не видела. Он запал на нее, даже перестал спать, пить и работать. Он даже перестал играть в карты – ему выпал джекпот.
Он завертел ее в карусели постоянного праздника, забросал подарками, пел ей сутками наяву и по телефону песни, не отпускал, переехал в президентский номер в «Национале», где, как гласит табличка, жили Ротшильд и Ленин, пока в Кремле делали ремонт.
Этот номер три месяца был штабом революции отдельно взятого человека, в нем вершилась история его любви к девушке, которая пока еще не любила, но в празднике участвовала – устоять перед его напором было невозможно.
Он окружил ее своими людьми – водитель, охрана, подружки и все ее знакомые и родственники стучали ему обо всех ее перемещениях и связях. Она была золотой рыбкой в его пруду, но не все его желания исполняла – не хотела. А он хотел – и сам стал золотой рыбкой для нее. Все, что он для нее делал, она принимала. Ее нельзя было купить, к чему он привык за много лет. В ее поведении не было позы, а он все бросал и бросал в ее кратер новые жертвы, но время извержения еще не пришло. Их яхта плавала из порта в порт, с карнавала на карнавал. На «Оскаре» он сидел в первом ряду, и его Золотую Рыбку даже перепутали на красной дорожке с Николь Кидман, в Париже, в «Ритце» на Вандомской площади, он постоянно жил в номере Коко Шанель и пел своей девочке песни. Персонал его не трогал. Когда в три часа ночи его песни разбудили Де Ниро, тот сам пришел попросить его сделать потише, но не успел произнести то, зачем пришел. Они пили с ТС до утра, и артист выучил до завтрака первый куплет «Прощайте скалистые горы».
Иногда девочка, раздавленная его натиском, сбегала от него в какой-нибудь мотель отдохнуть. Он поднимал всех на уши – спецслужбы, подруг и даже ее бывшего мальчика, которого купил за «субару», чтобы тот не омрачал своими глупостями его радость.
Она выбрасывала телефон, карточки и ключи от машины и пропадала. Больше чем на три дня ей спрятаться не удавалось, он возвращал ее, не понимая, почему она такая…
Год его осады завершился на Бали, где под одуряющий запах тропических цветов и три бутылки водки
