бессовестно пользуемся вашей добротой, и я собираюсь и дальше пользоваться. Но вы всегда можете отказаться.
— Смелее! Что вы хотели?
— Кое-что тревожит меня с той минуты, как я пришел в себя. Это касается Кристин.
— Да, я тоже о ней думаю…
Он быстро взглянул на нее.
— Правда? Тогда я, пожалуй, решусь вас попросить. Могли бы вы, сумели бы написать ей письмо? Всего одно письмо. Понимаете, о моей жене ей пока еще никто не сообщил… — На этих словах он, как всегда, запнулся, но справился с собой, потому что о девочке было необходимо поговорить. — Кристин привыкла получать от нее письма. Она, наверное, удивляется, почему они перестали приходить. Она каждую неделю ждет писем… из дома.
На последних словах он опять сбился.
— А где ваш дом? — осторожно спросила Лейла.
— В Джурби-Грин. Наверное, в ящике уже лежит кипа писем Кристин. И бутылок молока на крыльце скопилась целая шеренга. Некому сказать, чтобы их больше не ставили. Надо было сразу упомянуть об этом старшей сестре, но тогда мне проще было сказать — у меня нет родных. Чтобы не думать… Я знал, что о Кристин заботятся в ее интернате, но теперь все время представляю, как девочка там волнуется, что ей не отвечают.
— Что бы вы хотели, чтобы ей сообщили? — проговорила Лейла. — Обычно это берут на себя социальные работники.
— То есть вы отказываетесь? — быстро спросил он.
— Я хочу сделать как лучше. Я уже думала о том, чтобы написать ей и узнать, что ей хочется на день рождения. Но сперва нужно было поговорить с вами, узнать — что ей уже известно. И у меня ведь нет ее адреса. Я в самом деле думаю, что лучше посоветоваться со старшей сестрой.
Он словно бы потерял к разговору всякий интерес. Закрыв глаза, он пробормотал с видимым облегчением:
— Да-да, Ричи, так и сделайте.
Она решила, что разговор тяготит его потому, что так или иначе касается его погибшей жены. Он до сих пор не мог заставить себя говорить о ней.
Сестру Йорланд эта проблема явно обременила.
— Не знаю, няня. Это следовало давно уже сделать, просто сначала о девочке никто не знал. Я поговорю с нашим социальным работником. Он подскажет, как поступить.
Лейла кивнула и прошла в палату Марвуда Таппендена. Сестра действительно встревожилась, и неудивительно. Удобно думать, что девочка в интернате и за ней присматривают, но вдруг директор интерната пытается связаться с Джефри? Они могли прочитать о трагедии в горах в газетах. Лейла вспомнила, что сперва Джефри доставили в фелдонмерский госпиталь, а уж оттуда перевезли в Сент-Мэри, поскольку здесь имеется отделение хирургии спинного мозга. Но вряд ли эти подробности упоминались в прессе. Джефри не такая уж знаменитость. Несчастному случаю с ним едва ли отвели место на первых страницах газет…
А как насчет писем? Может быть, кто-то из знакомых заходит к нему домой, забирает почту? Или это делают соседи? Лейла сдвинула брови. Как-то надо выведать все это у Джефри, но расспрашивать его ужасно трудно. Он просто делается сам не свой, когда разговор даже отдаленно затрагивает его жену.
С тревожными мыслями она вошла в палату Таппендена и заняла место напарницы.
— Он очень беспокойный, — сообщила ей та. — Не пойму, в чем дело. Пульс сейчас стабильный. Мистер Холдсток вполне доволен его состоянием. Жена только что сидела с ним и вела себя спокойно, а он сам как на иголках. А сейчас спрашивал про тебя!
Лейла перевела взгляд на пациента. Он лежал неподвижно, закрыв глаза, и ровно дышал.
— Давно он заснул? — спросила она.
— Да нет. Ну и слава богу, а то очень уж был возбужден.
Она вышла, а Лейла села на ее место у кровати. Значит, Керни Холдсток доволен, вот как? Керни Холдсток не любит, только когда сиделки своевольничают. А так он целиком доволен и собой, и своей операционной, и послеоперационным уходом. Штат сиделок вполне соответствует требованиям, и, по мнению Керни Холдстока, «все хорошо в моем саду», подумала она вдруг сердито.
А на самом деле?
Что сказал бы Керни Холдсток, узнав о тревогах Джефри Филби? Что подумал бы, расскажи ему Лейла о том, как боится Дадли Марчмонт попробовать рисовать ртом? А его собственный зять? Как он терзается из-за неотправленного письма… и девушки, которую зовут Ром.
Керни Холдсток живет в собственном оторванном от реальности мире, но неожиданная встряска вернет его на землю, и очень скоро, уверенно подумала Лейла.
Но тут ей самой пришлось резко спуститься на землю. Она сидела глядя в лицо больного, а видела перед собой лицо Керни Холдстока. Он единственный врач в больнице, кого она сумела бы нарисовать, имей к этому способности. Она отлично помнила каждую черточку его лица. Она представляла его мягкую неторопливую улыбку, которая зарождалась в уголках губ, и тогда лицо его на глазах хорошело, а потом улыбка растворялась в глазах… Она знала, как дергалось его лицо от волнения, сама видела это, когда он наклонялся над кроватью с маленьким ребенком или когда трогал ладонью лоб старухи из отделения Агнес Вили — где лежали больные без надежды на исцеление. Она знала, как непереносимы для него были мгновения, когда он понимал, что жизнь покидает пациента, несмотря на все его искусство. И она чувствовала, что в такие мгновения он винит себя, хотя не был виноват ни в чем.
Она знала — и любила смотреть, — как он приподнимает одну бровь, если что-то вызвало его удивление или недоверие. Знала, как он вскидывает голову в гневе, — ему не нужно даже говорить, что он разгневан, все и так понимают! Все эти его особенности запечатлелись в ее голове, и она ловила себя на том, что вспоминать их доставляет ей удовольствие, которое все больше ее беспокоило. Она не имела права так много думать о нем.
В этот момент в дверь тихо постучали.
Лейла еще раз взглянула на больного и, подойдя к двери, открыла ее.
На пороге стояла, улыбаясь, девушка примерно ее лет, одетая настолько в соответствии с последним криком моды, что выглядела здесь чужеродным элементом. Она явно предпочитала алое в одежде, которое определенно шло к ее черным глазам и волосам. Ее брови были аккуратно очерчены дугой в японской манере, а пухлые губы накрашены помадой точно такого же алого оттенка. Держалась она крайне самоуверенно.
— Мне сказали, что я могу его навестить, — произнесла она низковатым грудным голосом. — Ведь мистер Таппенден в этой палате, да?
— Да, но навещать его разрешено только жене. Вы родственница? — с сомнением спросила Лейла. Дежурным сиделкам всегда строго наказывали не пускать к тяжелым больным посторонних.
— Не совсем, — ответила девушка и как-то умудрилась придать словам некий особенный смысл. — Меня зовут Девере — Романи Девере. Скажите ему, хорошо?
Лейла повторила имя и резко вскинула голову.
— Ром! — вырвалось у нее невольно.
— Правильно. Именно так он меня зовет, — сказала девушка.
Глава 5
Романи Девере — Ром! У Лейлы так сильно забилось сердце, что стало трудно дышать. Даже мысли смешались. Было ясно лишь одно — Марвуд Таппенден, образцовый муж, преданный своей жене, в тот самый роковой день намеревался отправить письмо этой девушке! И теперь он весь извелся из-за этого письма. Факты сложились, и результат очень не понравился Лейле. Собрав все свое достоинство, она произнесла:
