Казалось, разожми пальцы, – и он повиснет в воздухе.
– Не веришь? А ты у Варахасия наведи справки. Варахасий мужик прямой. Эй, Варахасий, скажи, кто тебя сделал?
Прямой мужик Варахасий уронил колбасу.
– Опоганился я тут совсем, – тоскливо ответил он, глядя куда-то в пространство. – Автобусы смердящие, электричество какое-то выдумали, колбаса – черт-те из чего, правда, вкусная. Третьего дня пошел в церковь грех замолить, чуть, господи, не пропал, боже ты мой, срамотища!.. Бабы – в брюках, дворяне с фотоаппаратами поперек себя лезут, девки голоногие, без платков – в божьем-то храме!.. Выперся батюшка, этак, значит, подпрыгивая, как стрекозел. Чего, говорит, дедок, надо, у нас группа интуристов обслуживается. Сам – в спинджаке, бороденка хлипенькая, усы тараканьи – плюнуть хочется, господи, чтобы не сказать больше!.. А в руках у него такая, значит, заостренная палка, и он этой палкой в святую икону тычет. Чтобы, значит, видели, куда лоб крестить. Ну, отвечаю ему, как положено: Грешен, батюшка… Говорит: Грешен, значит, молись, дедок, накладываю на тебя эпиталаму. А сам зубы скалит, и бабы крашеные вокруг: хи-хи-хи… хихоньки строят… Ну – дал ему в зубы-то, он и полетел вверх копытами. Забрали в милицию, пока все деньги не пропил с ними – не отпустили… – Он размашисто перекрестился и впился в Антиоха темным истовым взглядом. У него даже борода задрожала. – Об одном тебя прошу, христом-богом: верни обратно. Верни, прошу – одним грехом тебе меньше будет…
Если бы он не сидел за столом, то наверное, бухнулся бы на колени.
Антиох несколько отстранился.
– И рад бы, да никак, Варахасий, – сочувственно сказал он. – Нет больше моей власти над текстом. Тебе бы кого другого поискать надо. Я уже все – переступил порог, дверь захлопнулась. Оттуда возврата нет.
– Анемподя моя, – со слезой проскрипел поручик.
Дворник же перевел тяжелый сумрачный взгляд на меня и, по-видимому, не найдя в моей внешности ничего интересного, снова кинул в рот кусок колбасы.
– Я так думаю, что рюмизмы это, – загадочно сказал он.
– Чего-чего?
– Рюмизмы, – тупо повторил дворник. – Испарения такие, которые, значит, из-под земли образуются. Ее, то есть, рюмизму эту, вдохнул, и у тебя, мил-человек, значит, видения. Потом, значит, снова выдохнул рюмизму-то, говорю, и сразу – ничего этого нету…
– А как же ты сам, Варахасий?
– И меня тоже нету, – упрямо сказал дворник.
Я окончательно перестал что-либо понимать, тем более, что в эту минуту, как сумасшедший, затрезвонил стоящий посередине томатной лужи будильник. Металлическое дребезжание раскатилось у меня прямо под черепом. Я подпрыгнул, прихлопнул его ладонью и здорово укололся.
– Тс-с-с, дядя, нос мне своротишь, – шепотом сказали из-под стола.
Обстановка вокруг опять резко переменилась.
Стемнело как перед сильной грозой, и сгустками серой тревоги выступили вперед углы мебели. Комната как-то странно перекосилась: стена с окном оказалась вверху и занавески колыхались, как проплывающие облака, противоположная же стена наоборот опустилась и мрачноватым прямоугольником зияла в ней дверь в прихожую. На концах же этой тупоносой качели вертикально по отношению к полу и, значит, почти горизонтально ко мне, непонятно каким образом сохраняя в этих условиях равновесие, будто памятники, застыли две вытянутые фигуры.
По силуэту в фосфоресцирующем, мутном окне я узнал Антиоха. Простерши руку с зажатым в ней чудовищным пистолетом, он целился куда-то вниз.
А снизу, из проваленной темноты, капризным голосом требовали:
– Опровержение! Во всех газетах! Немедленно!..
Дворник гигантским четвероногим жуком карабкался по паркету.
– Сичас, сичас, ребята, все будет, как в тиятре…
– Чего это они? – спросил я.
Буратино высунул голову из-под стола.
– Ложись на пол, дядя. Укокошат ведь, озверел народ…
И снова утянулся под стол.
– Кантемирыч, – устало сказал я. – Честное слово, ни хрена больше не соображаю. Честное слово, шли бы вы лучше домой…
– Выгоняешь? – весело спросил Антиох.
– Не выгоняю – прошу…
– Ладно– ладно, – сказал Антиох, – уже заканчиваем.
– Ни фига, – решительно возразил дворник. Он как раз добрался до середины и выпрямился, балансируя на расставленных кривоватых ногах. – Я как секундар.. Как серкундат… В общем – пущай палят!.. Готовься, то есть, ребята, закрывай левый глаз! – Ноги у него поехали, и он чуть было не упал. Отчаянно, будто птица, взмахнул ладонями. Ну ты куда целишься, дура военная? Обалдел, что ли? Ты же в меня целишься!.. Поверни, говорю, дуло вон в тую сторону… Чурбачок, ты спрятался?
– Валяй! – пискнул из-под скатерти Буратино.
– Тимофей! Фужер шампанского, скотина! – неожиданно закричал снизу поручик.
Я едва различал его в темноте.
Дворник поднял руку.
Будет тебе сичас шанпанское… Ну – айн… цвай… драй!..
Одновременно грохнули выстрелы. Комната на мгновение озарилась мертвенной вспышкой. Я успел заметить, как поручик, нервно дрыгнувший телом, выронил пистолет, а затем все вокруг затянуло клубами порохового дыма.
Что-то рухнуло на пол.
Тонкими голосками задребезжала опять посуда в серванте.
Я по-прежнему ничего не соображал.
– Все, дядя, пора завязывать, – трезвым голосом сказал выкарабкавшийся из-под стола Буратино.
Глава седьмая
Меня разбудила Ольга.
– Ты стонешь…
Я сел, задыхаясь и сглатывая сквозь горло комок горячего воздуха. Слепо пошарил вокруг. Простыни были влажные и сбившиеся в тугие жгуты.
Ольга смотрела на меня из-за края подушки.
– Птицы? – спросила она.
– Что – птицы?
– Тысячи птиц поднялись из леса и потянулись к закату…
– Нет, – сказал я. – Ничего такого.
– Значит, рано еще.
– Для чего рано?
– Просто рано. А потом сразу же будет – поздно…
Она прикрыла глаза.
– Ничего не понимаю, – сказал я, усиленно растирая лицо. – Сон какой-то дурацкий. Можешь себе представить – звонят, я, конечно, иду открывать. А за дверью, как ты думаешь, кто?
Я осторожно поправил подушку.
– Мне подробности не интересны, – сказала Ольга. – Я все это уже проходила и во второй раз не хочу. Я все это уже слышала, слышала, слышала… Опять то же самое. Я надеялась, что ты по крайней мере не видишь снов…
Глаз она не открыла.
Я опустил ноги на горячий паркет.
– Ты куда?
– Хотя бы воды попью.
