опасной близости.
Клепсидра это делать умеет.
Наконец, оператор, еще раз грубовато довернув камеру, сообщает в пространство перед собой, что готов, и ведущая тут же подносит к губам ячеистую голову микрофона. Она спрашивает, чему посвящена открывающая конференция и как нам удалось организовать ее в наше трудное время.
Чувствуется, что слушать меня она не намерена. Ей требуется две-три минуты для вечернего выпуска новостей; что-нибудь такое, желательно не слишком занудливое, и дальше – все, опаздываем на следующее мероприятие.
Это меня немного заводит. Я коротко отвечаю, что конференция посвящена проблемам социотерапии. Одно из самых востребованных сейчас направлений в науке, в его разработке принимают участие исследователи разных стран. А что касается так называемых «трудных времен», говорю я, то не следует, вероятно, злоупотреблять этим определением. Современникам всегда кажется, что именно их эпоха – самая трудная и что раньше, несмотря ни на какие трагедии, было значительно легче. Так вот, это – не так. Просто история, которую мы с вами знаем, очищена от случайностей. Она освобождена от подробностей, когда-то загромождавших подлинную суть событий, и представлена в виде версии, логично связанной и с прошлым, и с будущим. Стараниями историков в ней выделен главный сюжет. Однако он выделен, обратите внимание, только для нас. Для современников этот главный сюжет ничем не отличался от второстепенных. Они в большинстве воспринимали свою эпоху как хаос и точно так же, как мы, захлебывались в пене накатывающейся повседневности. Человек тогда был нисколько не более счастлив, чем в наше время. Это – просто иллюзия, это – мираж, который всегда окутывает восприятие прошлого. Другое дело, что наше время и в самом деле – особенное. Мы переживаем такой странный период, который бывает не часто. Период, когда одна историческая эпоха уже закончена – все, она завершилась, ее больше нет, – а другая эпоха, совсем непохожая на предыдущую, только еще начинается. Такой период носит имя – «безвременье». Вот, хотим мы или не хотим, но сейчас мы пребываем в безвременье. А у безвременья – собственные законы. Безвременье отличается от «настоящей» эпохи тем, что в нем отсутствует так называемый «предельный смысл»; тот высший смысл, который образует собой кульминацию данного времени и с которым человек сличает себя, чтобы проверить на подлинность. Этот «предельный смысл» можно рассматривать в качестве Бога, если мы воспринимаем действительность сквозь оптику религиозного мировоззрения, но его можно считать и неким нравственным императивом, если мир воспринимается нами в координатах светской духовности. Такого смысла у нас сейчас нет. А если нет, значит, все вокруг размонтировано до полного бытийного несоответствия. Нельзя отличить добро от зла, истинное от ложного, умное от идиотического. Не с чем сравнивать эти понятия. Нет критериев. Человек блуждает среди обломков прежней, уже агонизирующей реальности. Жизнь утрачивает предназначение, а значит и внутреннюю энергетику. Отсюда – апатия, пропитывающая сейчас любого из нас. Отсюда – депрессия, личная – у каждого человека, и социальная – у общества в целом. Отсюда – нежелание жить и хорошо знакомое всем нежелание что-либо делать. Жизнь, лишенная смысла, перестает быть собственно жизнью.
Я замечаю, что журналистка вдруг начинает меня слушать. Глаза у нее, прежде стеклянные, оживают и вспыхивают яркими коричневыми зрачками. Она становится удивительно симпатичной. Подносит мне микрофон и с неподдельной тревогой спрашивает:
– И как же нам быть?
Я отвечаю, что этому как раз и будет посвящена конференция. Во всяком случае ясно, что данный вопрос является сейчас наиболее актуальным. Не подъем экономики, который лишь обостряет проблему «экзистенциального голода», но единственно – смысл, пронизывающий каждого по отдельности и всех вместе. Смысл, пробуждающий в человеке то, что несомненно выше него, и поэтому превращающий жадный комочек материи в одухотворенную сущность.
– Что это за смысл? – требовательно спрашивает журналистка.
– Любовь, например, – отвечаю я намеренно будничным голосом. Я не хочу чересчур акцентировать эту тему. – То, что возвышает дремотный быт до уровня бытия; то, что превозмогает и страх смерти, и обессиливающую тоску бессмысленности. Кроме этого у нас по-прежнему ничего нет. Бог есть любовь, но и человек – это тоже и прежде всего – любовь. Вне любви человека не существует.
На этом наше интервью завершается. Чувствуется, что журналистка была бы не прочь продолжить его целым рядом вопросов. Тема любви ее очень заинтересовала. Но, во-первых, время репортажа у них действительно ограничено, всего не втиснешь, какой смысл записывать лишнее, а, во-вторых, в этот момент все голоса вокруг нас разом стихают, все, прежде вольготно расположившиеся на стульях, встают, будто по единой команде, все головы поворачиваются к дверям, рядом с которыми, как изваяние, застывает Клепсидра, и в холл, продолжая беседу, начатую, видимо, еще на улице, неторопливо вступают Ромлеев и сэр Энтони.
Надо сказать, что вместе они смотрятся несколько карикатурно. Сэр Энтони, хоть и не слишком высок, но – пронзительно худ, суставчат, как и полагается классическому англичанину. Встопорщенные усы делают его похожим на Дон-Кихота, и низенький пухлый Ромлеев кажется рядом с ним Санчо Пансой.
Правда, никто, кроме меня, этого, вероятно, не замечает. Все, будто притянутые магнитом, немного кренятся в направлении известной пары. Клепсидра подтягивается и семенит впереди, указывая дорогу к конференц-залу, а сэр Энтони благожелательно улыбается и кивает знакомым. Я жду, пока они проследуют мимо. Однако Ромлеев вдруг останавливается у монитора и разворачивает именитого гостя в мою сторону.
– Вот наш сотрудник, который сегодня будет делать доклад, – объясняет он.
– Страст-вуйте... – переместив голубые зрачки, произносит сэр Энтони. Ладонь у него очень сухая и теплая. – Я слышал о вас много хороших вещей от мистер Ромлеефф...
Сэр Энтони прекрасно говорит по-русски. Кто-то рассказывал мне, что язык он начал учить, когда ему было уже ни много ни мало под семьдесят и всего через год стал обходиться без переводчика. У него довольно сильный акцент, неправильные падежи, но сразу видно, что он не затрудняется в подборе нужного слова. Это, на мой взгляд, самое главное.
– Я тоже – очень рад, – неловко говорю я.
До светскости сэра Энтони мне, разумеется, далеко. Тем более, что как раз в эту минуту я вижу, как в холл, стараясь быть неприметной, просачивается Вероника. Для меня все тут же проваливается сквозь землю, я абсолютно не понимаю, о чем сэр Энтони меня спрашивает. Я только вижу тонкие, слабо двигающиеся, бесцветные губы и почему-то отдельно – лицо Ромлеева, вдруг приобретающее тревожный оттенок.
Ромлеев тоже о чем-то спрашивает.
О чем, кого? Я даже не пытаюсь понять.
К счастью, меня выручает давешняя журналистка. Ей, разумеется, нет никакого дела до моих личных переживаний. Вспыхнувшая тревога Ромлеева ее тоже мало интересует. Ей надо сделать качественный репортаж, и она мгновенно соображает, что сэр Энтони здесь – самая выигрышная фигура. А потому, воспользовавшись образовавшейся паузой, она без стеснения вклинивает микрофон и просит сказать пару слов.
– Для российского телевидения, пожалуйста. Нам будет очень интересно узнать ваше мнение...
Сэр Энтони благожелательно соглашается.
Я отхожу в сторону и моргаю, чтобы глаза привыкли к нормальному освещению. Нет, это, оказывается, действительно Вероника. Она держит в руках блокнотик размером с ладонь и расспрашивает о чем-то мужчину в светлом, явно зарубежном костюме. Если не ошибаюсь, доктор Кессель из Берлинского университета. Вот она что-то записывает, встряхивает капризную авторучку, а собеседник ее кивает и протягивает визитную карточку. Меня поражает ее лицо. У нее лицо женщины, которая уже ничего не ждет от жизни. Раньше у нее такого лица не было. Мне вдруг становится не по себе, словно я вижу совершенно незнакомого человека.
С Вероникой мы не виделись, вероятно, месяцев пять или шесть. В последний раз мы с ней столкнулись на семинаре, который организовывал Международный центр соционики в рамках своего ежегодного цикла. Что-то там – «Типология и базовые характеристики современного горожанина». Впрочем, настоящей встречей назвать это тоже было нельзя. Вероника возникла там в перерыве между занятиями, всего, кажется, минут на десять-пятнадцать, в другом конце зала, где предлагали кофе, и пока я, едва
