пользования». Освещенная яркая комната распахнулась за ней. Просияла тахта и ковер, огороженный пуфиками. Выделялся насыщенный яркий бордовый узор. И посередине ковра сидела Дурбабина. Чрезвычайно растерянная, раздетая догола. А увидела нас — поднялась и проворно нагнулась. — Я готова… — испуганно сказала она. И сейчас же два чертика — те, что из вестибюля, подскочили к ней сзади и свистнули розгами пониже спины. — Ой!.. Так мне и надо, — сказала Дурбабина.
Это были забавы, верчение фиоритур. — Не задерживаться!.. Вперед!.. — сипел за спиною Корецкий. Леденящей могильной промозглостью веяло от него. Слом, по-видимому, набирал обороты. Меркли дали, сминались границы пространств. Город плыл — окруженный сиреневой тлеющей массой. Деревянные курицы бродили по мостовой. Заворачивались края — поднимая до неба окраины. Слепли птицы. Крутилась горячая пыль. Скрип домов вдруг надвинулся, медленно стиснув проулки. А на серой парящей безжизненной ленте реки, точно боги, возникли Трое в Белых Одеждах. Головы их озаряла Живая Звезда. И хитоны струились продольными дымными складками. И когда эти Трое ступили на кромку песка — облекаясь в туман, светя золотыми ладонями — то сам воздух вскипел, будто черное молоко. И серебряным странным сиянием осветилось строение в Горсти. И, как будто живая, раздвинулась проволока, ограждающая его. Женщина, обмотанная одеялом, вышла откуда-то слева. И приветливо, слабо кивнула опухшим лицом. И поправила щепку на слипшихся войлочных патлах. — Вот и ты, Бонифаций, — сказала она. — Ты вернулся. Я так за тебя боялась. Я уж думала: тебя украли, разделали на колбасу. Появилась какая-то колбаса — по рубь двадцать… — Из лукошка она достала огарок свечи и присыпала сверху толченой зернистой известкой. А потом откусила — разжевывая стеарин. Подошел жизнерадостный поросенок и потерся о ноги. Это — Мотя, — сказала женщина. — Мой верный и преданный друг. Мотя, сделай, пожалуйста, как полагается… — Неестественный голос ее задрожал. Поросенок зарделся и вежливо шаркнул копытцем. — Собственно, лучше — Матвей Петрович, — представился он. — Мотя — это, так сказать, по-домашнему. Очень рад, что вы заглянули сюда. — Заливаясь румянцем, он немного попятился, приглашая к ведру с грязно-серой водой и к дубовой лохани, заполненной отрубями. Белый пар аппетитно клубился над ней. — Собственно, все очень просто, — сказал поросенок. — Собственно, вам потребуется — лишь ничего не желать. Гнет желаний безобразно коверкает человека. Страсти точат и точат, сжигая дотла. Отказаться от всех желаний — вот подлинная свобода!.. — Он застенчиво, добро смотрел на меня и, по-моему, даже помаргивал от смущения. А затем как бы нехотя перегнулся в лохань и глотнул, окунув розоватую мордочку. — Очень вкусно, — оправдываясь, сказал он. — Очень вкусно, питательно. Вы только попробуйте. — У него вдруг разъехались масляные глаза. А над задом скрутился винтом приподнявшийся хвостик. Он был благостный, чистенький, сытый, довольный собой. Все смущение его вдруг отлетело. От лохани тянуло дешевым вином. Женщина, укутанная в одеяло, стояла, как изваяние. — Кем вы были до этого? — спросил я. И тогда поросенок икнул, деликатно потупившись. Ослабевшие ноги уже не держали его. — Ну — филологом. Какое это имеет значение? — Никакого, наверное, — сказал я. — А тогда, извиняюсь, зачем же выпытывать? — Сам не знаю, — смешавшись, сказал я. — Ну, вот видите, — радостно заключил поросенок. И добавил, подергивая раковинами ушей. — Я — свободен, и этого мне достаточно. — Он вторично икнул и оглянулся назад. — Не оглядываться! — быстро сказал Корецкий. Он по-прежнему пребывал у меня за спиной. И по-прежнему от него разило промозглостью. Понедельник, по-видимому, уже истек. Были — август, крапива, тупое безвременье. Поросенок вдруг медленно повалился в лохань. И тяжелое кислое варево расплескалось. Чьи-то руки внезапно толкнули меня. Приоткрылась калитка на соседнюю улицу. Голый пластик блестел, как наклеенное стекло. — Не задерживаться!.. Вперед! — сипел за спиной Корецкий. Купол света над Горстью уже потухал. Поросенок умолк, по-видимому, захлебнувшись. Мы опять, как два чучела, ввалились в слепой коридор. Где сияли витые пластмассовые загогулины. Но, наверное, уже с другой его стороны. Потому что все двери здесь были тревожно распахнуты. Вылетали подушки, взрывалось гостиничное белье. Желтоглазые демоны сновали из номера в номер. И бросали сквозь окна увязанные тюки. Вероятно, грабеж был в самом разгаре. Окосевшая толстая обезьяна преградила нам путь. В правой лапе она сжимала бутылку перцовой. А другою — совала обгрызенный зубами стакан. И при этом вполне ощутимо пошатывалась. — Брудершафт!.. — нагловато потребовала она. — Загрызу!.. Брудершафт!.. Или мы — не приятели?!.. — Растопырив конечности, она попыталась облапить меня, но сипящий Корецкий, вдруг выросший откуда-то сбоку, угловато присел, запрокинувши выпуклый лоб, и застыл, и поднял над собою ладони. Ледяные узоры светились на них. Тихо вспыхнули плоские синие ногти. Обезьяна задергалась и повалилась плашмя. Изо рта у нее потекла лимонадная пена. А Корецкий сказал: — Безобразие!.. Полный бардак!.. Расстрелять половину!.. Иначе не будет порядка!.. — Своего червяка он уже потерял. Или попросту бросил. Но от этого не стал привлекательнее. Злоба, ненависть, волчий жестокий оскал. Неужели же мертвецы так серьезно меняются? Или, может быть, его изменила тюрьма? Где над ним хорошо потрудились Мешков и Годявый? Ведь совсем непохожий, совсем другой человек. Неужели же начинается Царствие Мертвых?..
Я запнулся о что-то лежащее и едва не упал. Холод пальцев, поддерживая, опоясал мне локти. Нечто быстрое черное выпорхнуло из-под ног. Напружинился горб перепончатых кожистых крыльев. Недовольно свистя, развернулась летучая мышь. И тугое лицо ее напоминало Фаинино. Но — обросшее ворсом звериных волос. Впрочем, это не имело никакого значения. Холл, где только что танцевали, уже опустел. Вероятно, все деятели его покинули. Отступив переулками — в горкомовскую цитадель. Лишь пустые разрозненные столы свидетельствовали о веселье. Да валялись бутылки, измазанные икрой. Да светился зеленым глазком невыключенный проигрыватель. Чей-то полуботинок припечатал пластиночный диск. Непонятно, что стало с Хозяином этой обуви. Только Апкиш сидел за одним из столов и задумчиво- быстро обкусывал белый мизинец. Как ни в чем не бывало. Как будто не умирал. Лужа крови, растекшаяся перед ним, была закрыта газетой. Он немного склонял глянцеватый фарфор головы — чтобы было удобней заделывать дыру на затылке. А над нею, как доктор, копалась какая-то тварь. Жестко-тощая, по-моему — Железная Дева. Я узнал ее по веснушчатой голой спине. Впрочем, может быть, не узнал, но догадался интуитивно. — Ну, чуть-чуть… Потерпите… — приговаривала она. — Все равно без мозгов вы никуда не годитесь… — Под рукой у нее находился растопленный пластилин и она понемногу сливала его внутрь черепа. Операция, видимо, уже подходила к концу. Потому что последний комочек она разгладила пальцами. Облизала и вытерла мякотью левой руки. И еще один раз облизала и заново вытерла. А затем подняла чуть коптящий огарок свечи и закапала воском готовое чистое место. И тихонечко, нежно отполировала его. — Вот и все. И как новенькая, — сказала она довольно. И, нагнувшись, задула колеблющуюся свечу. И тогда бледный Апкиш, потрескивая распрямился. — Гулливер… — не справляясь с волнением, выдавил он. — Гулливер… Гулливер… Почему нет известий от Гулливера?.. — Он поднялся, как маленький богдыхан, — покачнувшись, но все-таки сохранив равновесие. И ударом открыл голубые сияющие глаза. И, вдруг выломав белый мизинец, — швырнул его в нашу сторону…
Судя по всему, полный слом уже наступил. Говорили, что утром в Москве было совершено покушение на товарища Прежнего. Прямо так вот, в столице, среди белого дня. Дескать, товарищ Прежний возвращался после краткого дружественного визита. И когда он проезжал по проспекту Большевиков, то какой-то мерзавец выстрелил в него из берданки. Дробь попала прямехонько в ветровое стекло. Бронированный длинный автомобиль развалился на части, — протащив всех своих пассажиров по мостовой. Он, оказывается, был сделан из клееной фанеры. И лишь сверху, для вида, покрашен под черный металл. А всю груду обломков немедленно растащили трудящиеся. Проявив этим самым классовое чутье. Потому что фанеры в стране катастрофически не хватает. К счастью, лично товарищ Прежний не пострадал. Только с черепа у него соскочили височные кости. Но их тут же отремонтировали, накрепко привинтив, — заодно поменяв батарейки, которые двигают челюстью. То есть, планы империализма потерпели провал. А товарищу Прежнему вручили Золотое оружие. Так сказать — за особое мужество и героизм. Говорили, что сделано оно из чистого олова — но покрытого золотом, купленным в Гане на хлеб. Ордена получили, конечно, шофер и охрана. Заодно наградили всех членов Политбюро. И отдельных министров — чтоб не было очень обидно. Говорили, что это — не отдельный террористический акт. Существует всемирная жидо-масонская организация, филиалы которой находятся и у нас в стране. Главным образом — среди так называемой интеллигенции. Их конечная цель — извести наш советский народ. Разумеется, прежде всего — выдающихся лидеров. Тех, которые, так сказать, воплощают в себе. Говорили, что уже разработаны специальные списки. Русских будут вылавливать по одному. До седьмого колена, до отдаленных колхозов. Чтобы вновь воцарились в России разруха и мор. Разумеется, мы просто так не дадимся. Там, где надо, работают день и ночь. Приняты уже чрезвычайные меры. Говорили, что Органы арестовали восемьсот
