Монахи под луной

человек. Разумеется, мало. Но это — согласно закона. Он сейчас пересматривается на заседании Политбюро. И возможно, что будут расширены встречные обязательства. Миллиона, пожалуй, на полтора. Вот тогда абсолютный порядок. Вот тогда наконец-то и заживем… — Голоса заплетались, как дождь, бесконечно текущий из черного неба. Собственно, это и был одуряющий дождь — неживой, бесконечно текущий из черного неба. Ядовитые капли его испарялись еще на лету, а гнилье сердцевины спекалось в тельца насекомых. Мириады жуков, ударяясь, шуршали по ржавчине крыш. Погибающий город был полон невнятных прикосновений. Когти, лапки и усики ощупывали его. От горячего страха коробились мостовые. Тихий стонущий зов зарождался откуда-то изнутри. И вспухал, как вода, затопляя собою квартиры. Мутноглазые зомби вываливались из сна, цепенели, дрожали, покрывшись внезапной испариной. И сопели, и кашляли, пытаясь его заглушить. Но домашние средства, естественно, не помогали. Зов легко проникал до самой глубины существа. Лимфа жизни тоскующе просыпалась. Подступали дурноты и сплющивали гортань. Начинала вибрировать каждая клеточка. И они поднимались — с продавленных жестких пружин. И натягивали штаны, и влезали в сопревшую ветхость рубашек. Или просто — надергивали на голое тело плащи. Потому что им не перед кем было прикидываться. А затем в тесных ваннах, где краска слезала со стен, равнодушно отхаркивались и пили тухлую воду. Или пили вонючий дымящийся самогон. Разумеется, если у них оставался самогон от вчерашнего. Самогон, впрочем, тоже нисколько не помогал. Зов звучал все слышней и слышней, выматывал душу. И, не в силах противиться, они отщелкивали замки, и снимали цепочки, и выходили на лестницу. И спускались — в ночной темноте, наугад. Пахло кошками, валялись гнилые отбросы. И бренчали железом запоры соседних квартир. Потому что из них выползали такие же сонные зомби. Словно в дреме, в исколотой наркоте. А придатки ушей кровенели, как зрелая свекла. Горла улиц заглатывали их всех. Отрезвляли провалами низкие подворотни. Но чем дальше, тем больше густело скопление тел. И сама постепенная множественность доставляла им удовольствие. Правда, каждый старался держаться особняком. Не здоровались, не замечали друг друга. Им, наверное, незачем было смотреть. Вся морока событий была известна заранее. Они шли вдоль заборов и вдоль оборванных проводов, вдоль отвалов щебенки и мимо пустых учреждений. Вдоль крапивы и вдоль зацветающих лопухов. Чернодырые рты у них были полуоткрыты. И висело над городом дряблое шарканье ног. И вставали с постелей — все новые, новые зомби. И алела сквозь космы Живая Звезда. Морось мертвых жуков окутывала фигуры. А когда они все-таки доходили до Дровяной и всем скопом в молчании сворачивали на Советскую, то стихал даже муторный шорох шагов. Потому что угрюмый подросток стоял перед ними. В полинявшей футболке и синих свисающих штанах. У которых болтались разорванные тесемки. К бедрам спереди он прижимал кулаки, а сандалии были в разводах подсохшей глины. Невысокий, тщедушный, с царапинами на лице. И с глазами, как уголь — тревожно подернутый пеплом.

Он стоял, будто статуя, и нехотя говорил:

— Вы пришли сюда — нищие, грязные и голодные… С головами — в репейнике, козьим выменем вместо лица… Недоумки, кастраты, дебилы, уроды… Состоящие из мусора и костей… Никогда, никогда вы уже не очнетесь. Оглянитесь и посмотрите вокруг… Ваше небо — крест-накрест заколочено досками… А земля ваша — гвозди и пустыри… И чадящие скучные рыхлые груды помоек… Оглянитесь и посмотрите, как полыхает завод… Это все, что я могу для вас сделать… Хаос, смерть, разрушение, голод, огонь. Я такой, — каким вы меня придумали… Всемогущий… Бессильный… Жестокий — до доброты… Новый бог или, может быть, новый дьявол… Вы же знаете, что сам я ничего не могу… Кровь течет по увядающим жилам Ковчега… Застарелая теплая серая кровь… Будет больно разламывать спекшиеся суставы… И намного больнее — сдирать коросту с души… До потери сознания, до нежного светлого мяса… Если только вы захотите содрать коросту с души… Мне казалось, что губы его не шевелятся. Тем не менее — все громче — голос звучал и звучал. Непосредственно в мозг, отпечатывая, будто на камне: — Есть хлеб черный… Как смоль… Называемый — головня… Миллионами злаков произрастает он в колыбели мира… А другое название этого хлеба — Ложь… Потому что он всходит из клеветы и обмана… едят с превеликою радостью этот хлеб. И, насытившись, хвалят: «Вот хлеб, вкусный, хороший»… Но едят только Ложь… И болеют от горечи Лжи… И выблевывают обратно позорную красную мякоть… Есть хлеб белый… Как лунь… Называемый также — пырей… Настоящее имя его — Страх Великий… Точно плевелы, произрастает он в ваших сердцах… И выходят из сердца оскаленные чудовища… И жестоко глодают, и душат, и мучают вас… И сжимают в объятиях, и жалят горячими жалами… И вздымают над миром тяжелый клубящийся смрад… Когти, ноздри и зубы у них — фиолетовые… Я прошу: Откажитесь от хлеба по имени: Ложь… У которого мякиш — из огня и мочевины… И который отравлен и отравляет вас всех… Я прошу: Откажитесь от плевелов — Страх Великий… Потому что вы — люди, — вы соль земли… Если соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленой?.. Вы — свет мира… Не может укрыться город, стоящий на верху горы… И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом… Так да светит и свет ваш перед людьми, чтобы ясно они видели дела ваши…

Он стоял на перекрестке двух улиц, перед окаменевшей толпой. Неприятные жесткие вихры его торчали, а лицо и часть шеи были в розовых лишаях. По футболке же шли, будто раны, корявые рыжие полосы. Словно он продирался через сплетение труб. В тесной близости от него колыхалась крапива. А по правую руку, приклеивая дорожки следов, сокращаясь и чавкая, ползало что-то коричневое. Вероятно, — нетерпеливые жадные «огурцы». И на каждом из них распускался трепещущий венчик, и тугой язычок, как у жабы, мгновенно облизывал пустоту. «Огурцы» собираются там, где возможно кровопролитие. И бесшумно пируют средь паники и суеты. Но пока что они вели себя чрезвычайно спокойно. Пламенеющий дым перекатывался в небесах. По асфальту стелились широкие быстрые отблески. Серо-красные сполохи озаряли дома. Чердаки и проулки. И падала жирная копоть. Гулливер, распрямившись, как палец, летел в снегопаде ее. Между ним и толпой было метра четыре пространства. Отрезвляющий непреодолимый барьер. Дым, скопление, полночь, багровые сумерки. Я, толкаясь, что было сил, протискивался к нему. Давка в этом базаре была чудовищной. Зомби слиплись боками, как сельди в консервном аду. Мягкотелые длинные сельди под маринадом. Средостение тел равнодушно отталкивало меня. Здесь присутствовали мужчины и женщины. И кривые старухи. И какие-то неопрятные старики. И подростки, и пара чумазых детишек — одинаково сонных и тупо оглядывающихся вокруг. Все они были полураздеты. Вероятно, они и сами не знали, зачем пришли. Но — пришли и пришли. И стояли, открыв ротовые отверстия. Ожидание, тупость, липкая духота. — Пропустите меня!.. — попросил я смятенно и жалобно. Но никто из них даже не обернулся ко мне. Лишь ссутуленный Гулливер вдруг поднял воспаленные брови.

— Почему посторонние?.. — скрипуче спросил он. — Вы откуда взялись?.. Уходите отсюда!.. Вам не нужно здесь быть, вы — совсем другой человек… Вы — другой, вы другой, поэтому — уходите!

И, по-моему, он добавил что-то еще. Да, по-моему, он что-то еще добавил. Пару фраз. Или, может быть, только хотел. Но услышать дальнейшее было уже невозможно. Кто-то сильно и яростно толкнул меня кулаком. Прямо в спину. А потом саданули под ребра. И локтем протаранили мягкий опавший живот. И качнули, как куклу. И наступили мне на ноги. Разрасталась тревожная странная кутерьма. Все, как будто свихнувшись, затанцевали на месте. — Мальчик!.. Мальчик!.. — порхнуло вдруг множество рук. И забилось, — как голуби, вспугнутые с асфальта. Крутанулось набитое чрево толпы. Тот барьер, что незримо присутствовал, кажется, рухнул. — Не смотрите на это, — негромко сказал Гулливер. И качнулся, утянутый в какую-то мясорубку. Руки, плечи и туловища заслонили его. Две сандалии быстро мелькнули над головами. Вероятно, заканчивался круговорот. Мы вползали в дремучую пакость финала. Заплескались, запенились разные голоса: — Водки! Денег!.. Убей!.. Никогда не забуду!.. — Какофония звуков раздулась, как мыльный пузырь. Вероятно, желания выплыли самые затаенные. Те, что раньше дремали в неясной животной тоске. А теперь пробудились и требовали одновременно: и прибавки к зарплате, и хода в горисполком, и чтоб мастер подох, и чтоб мастер, напротив, — проникся, и чтоб выселить, к черту, и чтоб — обратно вселить, и чтоб все провалилось, и чтоб все мгновенно наладилось, кто-то требовал женщин, а кто-то — хозяйственного мужика, кто-то — сахар, а кто-то — дешевого вермута, и навоза на дачу, и новый автомобиль… Хор ревел — ошалевшим стогорлым чудовищем, колотя и пиная меня, будто мяч. — Черт! Нас вышибло из гостиницы!.. — кричал Корецкий. — Все равно! Не задерживаться! Вперед!.. — Часть пространства над нами было как бы разодрано, а в дыре был заметен длинный директорский стол. Бледно- мертвенный Апкиш, потрескивая, распрямлялся. — Гулливер, — жутким голосом выдавил он. — Гулливер… Гулливер… Почему нет известий от Гулливера?.. — И ударом открыл голубые сияющие глаза. И вдруг, выломав белый мизинец, швырнул его в нашу сторону. Душный воздух прорезала огненная черта. Палец гулко сотряс перекрытия соседнего здания, и стена в три окна, как игрушечная, оползла, обнаружив в провале пузатую яркую площадь. А из дыма вдруг выбрался перепачканный человек.