– Ты можешь сделать это прямо сейчас. У нас есть еще несколько минут до старта.
Свеня озорно улыбнулась.
– Нет, лучше я позвоню, когда мы уже поднимемся в воздух. Тогда они не смогут запретить мне лететь.
Полет прошел прекрасно, без осложнений. Когда они пролетали над Альпами, Вольфганг, на которого произвела огромное впечатление стоимость полета, спросил у Иоганнеса:
– Ты точно можешь себе это позволить?
– Я запишу это в графу «накладные расходы», – только и улыбнулся Иоганнес. – Есть одна газета, которая заплатит эти деньги не пикнув, чтобы получить разрешение на публикацию истории нашего бегства.
Виолетта оказалась красивой стройной женщиной с необычайно светлыми глазами и заразительным смехом. Она встретила их в римском аэропорту, страстно поцеловала мужа и поздоровалась с Вольфгангом и Свеней, которых Иоганнес представил так: «мой младший брат-близнец и его подружка». Как оказалось, она свободно говорила по-немецки, поскольку когда-то несколько лет проработала в отеле в Тессине.
Дом был просто замечательный, место, где он находился, оказалось уголком настоящей свободы с сияющим лазурным небом и морем недалеко от дома. Да, это были каникулы… О том, что творилось по ту сторону Альп и какой суматохи им удалось избежать, они узнавали только из вечерних выпусков новостей по телевизору.
Иоганнес рассказал, с чего все началось. Как он услышал признание Фраскуэло Азнара и затем изучил списки ученых, с которыми работал Азнар. Как он понял практически сразу, кто был тот неизвестный немецкий ученый, о котором говорилось в интервью.
– Решающим оказалось то, что никто, кроме меня, не знал, что отец экспериментировал с клонированием. Официально в институте раковой терапии работали с генетически маркированными раковыми антителами. Но для опытов были необходимы генетически идентичные человекообразные обезьяны, другими словами, клоны. Эти звери были так дороги, что суррогатных матерей не хватало для того, чтобы при возможностях тогдашней техники получать достаточное количество подопытных животных. Коэффициент лежал двести к одному, что значит, что на двести клонированных эмбрионов рождалось только одно здоровое животное. Изначально именно эта проблема явилась причиной того, что отец стал заниматься клонированием, и он действительно смог выработать метод, дававший очень высокий результат – примерно пять к одному, – но обнародовать свое открытие так и не смог. Руководство института опасалось, что их обвинят в неправильном использовании выделяемых на исследования средств и могут лишить финансирования.
– Тебе все это отец рассказал?
– Конечно, нет. Но мы жили в Берлине в квартире, где даже у стен были уши. Я подслушал столько разговоров, которых мне, разумеется, не следовало слышать, я проверял неизвестные слова в медицинских энциклопедиях, просматривал папины книги, которые он оставлял в гостиной… Свести одно к одному оказалось совсем нетрудно, а когда я занимался этой темой позднее, то убедился, как близко я тогда подошел к отгадке. – Он остановился, колеблясь, и рука его непроизвольно потянулась к лицу, когда он добавил: – Кроме того, я не забуду до конца своей жизни, как отец вырезал из меня кусок моей щеки. Объяснить это можно только одним: уже тогда, в тот миг, когда он это делал, он решил клонировать меня.
Иоганнес показал Вольфгангу то место, внутри своей щеки, где до сих пор был виден маленький шрам.
– Значит, я буквально вырезан из твоего лица, – с дрожью заключил Вольфганг.
– Странно, не правда ли? – кивнул Иоганнес.
Впрочем, он умел рассказывать и другие истории: о своих приключениях в критических точках мира, о знакомстве с боссами японских якудза, туркменскими наркоконтрабандистами или последними индейцами Бразилии, о репортажах из самых бедственных регионов, районах эпидемий и религиозных войн. За такими рассказами незаметно пролетали вечера.
В один из этих дней Иоганнес сбрил себе бороду, которую, как он рассказал, носил всю жизнь, с тех пор, когда она только начала расти.
– Думаю, это была такая игра в прятки с обеих сторон. Я всегда боялся, что на каком-нибудь телевизионном репортаже случайно попаду в кадр и мои родители узнают меня. Поэтому и носил бороду. А отец, со своей стороны, планомерно скрывал тебя. Для этого он переехал в эту крошечную дыру в Шварцвальде, женился, сменил работу, поэтому он не хотел, чтобы ты играл в школьном оркестре или выступал на публике с виолончелью – он делал все, чтобы спрятать тебя от людей, которые знали меня. Ты должен был появиться только тогда, когда вырастешь старше, чем я, и уже невозможно будет заметить сходство.
Видеть Иоганнеса без бороды оказалось для Свени чрезвычайно интересно.
– Значит, когда тебе будет тридцать, ты будешь выглядеть точно так же? – спросила она у Вольфганга.
– Думаю, да.
– Хм, – сказала Свеня. Она внимательно изучала Иоганнеса, который не мог удержаться от того, чтобы не корчить рожи, одну глупее другой. – Мне все-таки нравится, – наконец заключила она, – если не считать всю эту лицевую гимнастику.
В последний вечер перед возвращением в Германию они сидели, как всегда, все вместе и говорили о том о сем. Но тут Свеня спросила у Иоганнеса, играл ли он хоть раз на Еиолончели после своего исчезновения.
Он покачал головой:
– Нет. Я думаю, мне стало бы плохо от одной попытки.
– Понимаю, – сказала Свеня.
Возникла пауза, одна из тех, про которые говорят, что они возникают, когда по комнате проходит ангел.
– Может, ты все-таки хочешь попробовать? – тихо спросил Вольфганг.
– Хм, – сказал Иоганнес. Идея ему явно не понравилась, но он посмотрел на свою жену, и она ободряюще улыбнулась. – Наверное, я уже и забыл, как это делается. – Улыбка Виолетты стала еще шире. Было видно, что ей ужасно любопытно. – Ну ладно, давай ее сюда, – сказал Иоганнес своему младшему брату. – Посмотрим, не разучился ли я держать в руках смычок.
Вольфганг достал виолончель, подстроил ее и протянул Иоганнесу вместе со смычком. Иоганнес взял инструмент, поставил его между ног. Видно было, что он не очень помнит, как играть. Не менее двадцати раз поправлял он положение пальцев и смычка, прежде чем приступить к игре.
– Я бы советовал вам закрыть уши, – предложил он, – несомненно, это будет ужасно.
Он взял первый звук.
И этот звук пронзил Вольфганга насквозь.
– Звучит неплохо, – задумчиво сказал Иоганнес и посмотрел вниз, на деку цвета красного дерева с двумя резонансными отверстиями. – Правда, я совсем уже забыл, как она звучит. – Можно было видеть, как он понемногу вспоминает все заново. – Подождите-ка… Сыграю какую-нибудь мелодию. Что же это было? Кажется, Дотцауэр.
Он взял смычок и сыграл короткую мелодию, совсем простую, почти детскую, но как это было дивно! Чистые и ясные звуки ее исходили как будто не из инструмента, а с самих небес. В комнату вошло что-то прекрасное, пришедшее из другого мира.
– Боже мой, – прошептала Свеня, когда Иоганнес закончил играть.
Вольфганг потерял дар речи. У него никак не получалось осознать, что кто-то может извлечь что-либо подобное из его виолончели, возможности которой, как ему казалось, он знал как никто другой.
– Знаешь что, – сказал он, когда оцепенение наконец прошло, – забирай ее. Теперь она твоя.
– Да, но… – Иоганнес и сам не был способен осознать, что именно здесь сейчас произошло, – но как же ты? Что будешь делать ты?
– Я все равно хотел бросать музыку. Для меня это просто пустая трата времени, если честно, – он
