участилась. – Это было в начале октября. Однажды вечером я… было уже поздно, часов десять или одиннадцать, не знаю… Кристина была в своей комнате, я в своей, и тут в голове у меня всё смешалось, как в бреду, картины минувшего и Кристина… как она выходит из ванной и идёт по холлу, голая, без ничего и так похожа на Ингу… я был уже в пижаме, и потом, я не знаю, как это случилось… Я был уже в холле и шёл к комнате Кристины…
Он хрипел. Давился. Всхлипывал.
Я опустил пистолет, потому что рука у меня ослабела.
– Признаюсь, – выкрикнул Ганс-Улоф, – я хотел с ней секса. С собственной дочерью. Я готов был в тот момент и принудить её, ты представляешь? В голове у меня билась одна эта мысль, только она… Прорваться… Мне было всё равно! Что будет с ней, что со мной… Я был на взводе. Она моя дочь, говорил я себе. Она принадлежит мне, что уж тут такого, может, она и сама давно хочет… Ведь считается, что все дочери хотят спать со своими отцами…
Он смолк, судорожно зажал коленями руки и медленно подался корпусом вперёд.
– Я вошёл в её комнату, – сказал он.
Я смотрел на него, чувствуя, как лёд сковывает мне сердце.
– Я вошёл в её комнату, – повторил он. – Она уже лежала в постели. На её ночном столике горел свет. Она читала. Я что-то сказал, даже не знаю что. Я подошёл к её постели и поднял одеяло…
Он молчал, закрыв глаза. Молчал и молчал.
– И потом? – спросил я. Он не открывал глаза.
– Она так пнула меня между ног, что я отлетел к шкафу. Она закричала на меня. «Никогда больше не смей этого делать!» – заорала она, а я корчился на полу и от боли не мог выдохнуть. Как только я снова смог встать, я вышел наружу, и она заперлась, – Он со свистом втянул воздух. – А на следующий день она исчезла. Бесследно. Взяла только дорожную сумку, свою сберкнижку и несколько платьев, больше ничего.
Он снова выпрямился, уставился в пустоту и говорил тоже в пустоту.
– Я не знал, что мне делать. Я позвонил в школу и сказал, что Кристина заболела, надеясь, что она образумится и вернётся. Потом я нашёл записку, которую она мне оставила. – Он достал свой бумажник и вынул из него сложенный листок, явно вырванный из блокнота для заметок на кухне. Развернул его и протянул мне.
Я не вернусь. Если ты будешь меня разыскивать, я всё расскажу в полиции. К.
То был почерк Кристины, насколько я его помнил.
– Я никому не мог рассказать о том, что случилось. Если бы в школе узнали, что Кристина сбежала, меня бы спросили, почему. Её бы стали искать и нашли, и всё бы вскрылось. И я солгал. Я боялся потерять место, лишиться уважения, только из-за одного-единственного момента слабости… Я лгал, всё дальше и дальше. С историей её болезни я хотел дать себе несколько недель отсрочки, чтобы придумать что-нибудь. Я уволил домработницу Эйми, которая тоже задавала бы вопросы. Через частного детектива я выяснил, где Кристина, и хотя бы был уверен, что с ней всё в порядке. Я уже искал способ уехать из Стокгольма так, чтобы никто ничего не заметил и чтобы не спрашивали в школе… И как раз в тот момент, когда почти уладил всё это, пришло письмо.
Слова его участились, будто внутри прорвало плотину.
– А я-то про тебя давно и думать перестал. Ты сидел в тюрьме, я был надёжно защищен от тебя. После того как ты меня тогда чуть не задушил у могилы Инги, я пытался вычеркнуть тебя из памяти – своей и Кристины. И тут оказалось, что ты выйдешь на свободу, досрочно и, как назло, именно сейчас! Я запаниковал. Ты стал бы расспрашивать про Кристину. Ты начал бы её искать, что бы я тебе ни наплёл. Ты нашёл бы её, это ясно, и она рассказала бы тебе, почему она сбежала, и потом – ты бы убил меня, как и поклялся.
Его руки непроизвольно потянулись к воротнику рубашки, расстегнули его.
– Тут по телевизору сообщили что-то об авиакатастрофе в Милане. И это навело меня на мысль, как я могу это сделать. Я просматривал газеты, ища в них то, что можно было пустить в дело. Там было извещение о смерти этого репортёра, Бенгта Нильсона. Всё это я и переработал в историю, которую рассказал тебе в тюрьме.
Он помотал головой.
– Единственное, чего я боялся: вдруг тебе бросится в глаза, что твоё освобождение, которое якобы устроил я, пришлось как раз на первое декабря, как и у всех амнистированных. Но это не показалось тебе странным. Ты тут же ринулся в «Рютлифарм», как я и ожидал. Мне оставалось только позвонить из телефонной будки в полицию, когда ты был там, и я был уверен, что вопрос решён. Что они схватят тебя и водворят обратно в тюрьму, и я избавлюсь от тебя, быть может, навсегда.
– А я от них ушёл, – сказал я без выражения. В висках у меня стучала кровь.
– Да, – кивнул он. – Это для меня по сей день непостижимо. Ведь я предварительно осмотрел Хайтек-билдинг, я был уверен, что оттуда не уйти, если находишься на одном из верхних этажей, а полиция обложила здание. И вдруг ты как ни в чём не бывало звонишь в среду утром!
Я ничего не сказал. Только ждал. Прислушивался к биению сердца.
– У меня чуть инфаркт не случился. Мы говорили по телефону, и я боялся, что в любую секунду могу закричать. А ты всё никак не кончал разговор, и я так взмок от пота, что мне пришлось потом ехать домой, чтобы принять душ и переодеться. – Ганс-Улоф хватал ртом воздух, его грудная клетка дрожала так, что вибрировал голос. – Под душем у меня родилась идея, как сделать ещё одну попытку. Сумасшедшая идея, которую бы ты не просчитал. Я знал дом, в котором жил директор представительства «Рютлифарм». Дом принадлежит концерну, и предшественник Хунгербюля, который сам был фармаколог, несколько лет назад приглашал меня к себе на ужин. И тогда я поехал не в институт к себе, а в Сёдертелье, обрыскал всю местность в поисках подходящей телефонной будки, несколько раз всё продумал, пока не обрёл уверенность, что на сей раз всё наверняка сработает. Тогда я вернулся домой, взял одну из Кристининых повязок на лоб и позвонил тебе.
– А это? – Я кивнул на пистолет. Ганс-Улоф устало поднял брови.
– Спонтанная идея. Это у меня осталось от отца, который привёз его с войны. Я подумал: если я смогу устроить так, что они застукают тебя с оружием в кармане, то дело верное. – Он вздохнул. – Никогда бы в жизни я не смог предположить, что ты проспишь! – Его взгляд некоторое время блуждал по столику, прежде чем он продолжил. – Меня как обухом по голове ударило, когда я прослушал твоё сообщение на голосовую почту. Если бы ты позвонил всего минутой – одной минутой! – раньше, ты бы меня застал. Тогда бы я повременил со своим звонком в полицию про заложенную бомбу, дождался, когда ты будешь внутри, и всё бы прошло, как по маслу! И мне даже не пришлось бы изображать нервный срыв, когда ты потом появился.
Он помотал головой.
– И тут ты приезжаешь ко мне со своим магнитофоном! Что мне было делать? Не мог же я отказаться, но не мог и инсценировать звонки шантажистов – как бы я мог это сделать? В конце концов я нашёл выход, будто шантажисты позвонили мне на работу. И сказали, что в следующий раз дадут о себе знать только после вручения премии. К тому времени я должен был что-то придумать.
Он сгорбился в своём кресле.
– Твоё запланированное вторжение к Боссе Нордину было моей последней надеждой. Когда и это сорвалось, я сдался, пустил всё на самотёк… – Он угрюмо глянул на меня. – Фотографии в столе Боссе Нордина, кстати, это его крестницы, которых он поддерживает. Все четыре его дочери – приёмные, три из Вьетнама и одна из Мексики. Несколько лет назад Боссе хорошо заработал на одном открытии, теперь он может себе многое позволить, и он принципиально опекает только девочек. А галочками в списках отмечены письма: кому и когда он их написал. А даты – это когда он в первый раз навестил своих девочек.
Я лишь кивнул. Мой мозг, казалось, закаменел, а с ним и все мысли.
– И тут ты позвонил и добил меня, – продолжил он. – Твой друг Димитрий запеленговал мобильный телефон Кристины. Что мне оставалось после этого? Ни за что на свете нельзя было допустить, чтобы ты
