жизнь впереди. Не работать надо, а радоваться.
И Манаев — радовался.
В институтском коридоре, куда они проникли через черный ход, он метнулся навстречу первой же попавшейся лаборантке, которая, брезгливо наморщив нос, осторожно несла перед собой удлиненную тонкую колбу с какой-то синеватой жидкостью.
— Девушка, а что у вас в колбочке — такое интересное?…
И брезгливая мина сменилась приветливостью. Лаборантка охотно остановилась.
— Это — раствор купороса.
— А можно понюхать?…
— Да хоть — выпить, — ответила лаборантка, вытаскивая пробку.
Манаев, может быть, и выпил бы. А что такого? Лаборантка ему очень понравилась. Но Рамоницкий, точно крючком, зацепив его своей рукой под локоть, грубо дернул куда-то в сторону.
— Ну — не гуляй, не гуляй!..
— Так ведь — симпатичная женщина, — сказал Манаев.
— Я тебя прошу: не гуляй!.. — он волок Манаева по коридору и, проскользнув в одну из окрашенных цинковыми белилами дверей с надписью «Лаборатория спектрометрии», изобразил на лице нечто вроде счастливой улыбки. — Здравствуй, Серега! А мы вот решили — тебя поздравить…
Из-за письменного стола, заполняющего собой почти весь кабинет, навстречу им поднялся очень тощий человек в белом халате, и громадные роговые очки съехали ему на нос.
— Здря-а-авствуйте…
Рамоницкий прикрыл дверь.
— Познакомься — это Костя Манаев из соседнего института. Я тебе о нем рассказывал. Полностью — наш. Безоговорочно. Ну — давай, давай! Тридцать пять лет, знаешь, это не кот начихал…
Тощий человек был ошеломлен напором.
— А может быть лучше вечерком? — растерянно пролепетал он. — Заходите ко мне вечерком: «Цинандали», жена шашлычок приготовит…
Он в свою очередь попытался улыбнуться. Хилая это была улыбка. Заискивающая. На халате у него темнело чернильное пятно.
— Так, — зловеще сказал Рамоницкий. — Значит стал начальником и все друзья побоку? Так. Понятно. Пошли, Константин!..
И он резко повернулся, чтобы уйти.
— Да ладно, ладно, ребята… — жалобно сказал тощий человек. — Ну что вы, в конце концов… Просто меня могут к Баргузину вызвать… А так, раз — день рождения… — Он поправил очки и неуверенно посмотрел на Рамоницкого. — Ты дверь запер?
— Запер, — сказал Рамоницкий.
— А ты проверь…
— Говорю: запер.
Тогда тощий человек, покопавшись немного, открыл узкий сейф, стоящий у него за спиной, и достал оттуда толстую химическую бутылку, наполненную до пробки, три протертых стаканчика с носиками и делениями и, наконец, уже обычную, магазинную бутылку, этикетка которой извещала о том, что в ней — сок, болгарского производства.
Тут же появились бутерброды с колбасой и пупырчатый огурец.
— Но только по пятьдесят грамм, ребята, — сказал тощий человек. — Меня и в самом деле могут вызвать. Не обижайтесь, пожалуйста…
Он разлил спирт по стаканчикам, добавил туда же томатного сока, потекшего, будто кровь, а затем длинным скальпелем порезал бутерброды и огурец.
— Ну! — сказал Рамоницкий, поднимая свою посуду. — С новорожденным тебя! Поехали!..
— Поздравляю вас, — вежливо добавил Манаев.
Они звонко чокнулись.
И в эту секунду дверь, разумеется, отворилась и в проеме её показался широкоплечий высокий мужчина начальственного облика, тоже, как и тощий, в халате, но небрежно расстегнутом, так что виден был добротный, в полоску костюм с ярко-красным, на запонке, галстуком.
По-видимому, это был директор.
— Ага! — многозначительно сказал он. — И товарищ Рамоницкий присутствует. А я как раз вас ищу…
Тощий человек задрожал так, что из стаканчика у него плеснулось.
— Виноват, Баргузин Степанович. Тут — день рождения… У меня… Тридцать пять лет… Друзья — заглянули…
На него было больно смотреть.
Директор нахмурился.
— Кстати, насчет дня рождения, — неожиданно сказал Манаев. — Есть такой анекдот. День рождения, значит. Звонок в дверь. Здоровенный, под два метра амбал. — Драку на шесть человек заказывали? — Не-е-ет, — отвечает хозяин. А тот — бум в морду! Уплочено!..
Воцарилась напряженная тишина.
Директор молчал, и все — тоже молчали. Цокнуло стекло, это — тощий человек опустил свой стаканчик на полированную поверхность. Было слышно, как у него отчаянно и торопливо колотится сердце по ребрам.
Тишина становилась невыносимой.
Директор кашлянул.
— А вот есть ещё такая история, — сказал Манаев…
Рюмки были из богемского хрусталя: низкие, пузатые и очень тяжелые, на свету они отливали голубизной и тогда внутри хрусталя загорались блестящие крохотные искорки. Директор привез их из Чехословакии, когда ездил туда с научной делегацией. Из такого же тяжелого хрусталя было и блюдо, на котором светились малиновой прокопченостью круглые ломтики сервилата и выкатывала янтарный жир бледно-розовая тугая семга.
А ещё у директора откуда-то была свежая зелень и он небрежно, но привлекательно разбросал её поверх. И постелил на гостевом столике салфетки из крупной цветной соломки.
Объяснил, что любит — когда культурно.
Манаев тоже любил — когда культурно. Поэтому он сразу же слопал половину сервилата, подмел почти всю зелень, хрустевшую на зубах, попробовал семги, а потом без передышки рассказал историю о том, как ему случилось торговать на рынке.
Однажды жена послала его за картошкой. День был опять же воскресный, а по воскресеньям, как известно, не продают, но у входа на рынок Манаев вдруг обнаружил, что как раз сегодня выбросили прямо с лотка. Тридцать третий портвейн. И народу всего — человек двенадцать. Он, разумеется, взял пару штук. На картошку денег уже не оставалось. Так, какая-то разнокалиберная мелочь. Но Манаев все равно пошел на рынок. Там за прилавком стоял парень тамбовского вида. Выяснилось, что денег у Манаева хватает лишь грамм на триста. А ему хотелось бы принести домой полкило. Поэтому он попросил парня немного уступить. Но парень уступать не хотел. Тогда Манаев его очень попросил. Но парень все равно не уступал. Тогда Манаев произнес речь о том, что, вот, гады, спекулянты проклятые, обдирают простой народ, выжимают из него последнюю трудовую копейку. Речь имела успех. Вокруг Манаева стали собираться трудящиеся. Но к тамбовскому парню тоже подтянулись трое. Перевес был явно на их стороне. Потому что трудящиеся хоть и одобряли Манаева, но в драку бы за него не полезли. Тогда Манаев предложил за триста грамм — деньгами, а за остальное — стакан. Парень подумал и согласился. Манаев ему налил. А заодно и себе. Бутылка-то все равно открытая. Затем Манаев перелез через прилавок. А когда вторая «ноль семь» кончилась, то парень сказал, что он — сбегает. Манаев хотел дать ему свою мелочь, но парень сказал, что он с друзей денег не берет. Ты лучше пока поторгуй, сказал он. И исчез. По-видимому, надолго. Манаеву стало скучно, и он опять произнес речь. Что, вот, мол, тут торгуют — невесть чем попадя, отравляют трудящихся, а у него картошка, выращенная без удобрений, без химикатов там всяких, без земли, можно сказать, без солнца — одними,
