повязкой и, отчетливо откозыряв, спросил — очень внятно, но почему-то вполголоса:
— Извините, пожалуйста. Вы к кому, товарищ?…
— Мне — назначено, — ответил министр гулким шепотом. И неопределенно потыкал указательным пальцем куда-то в сторону Манаева. — А это — со мной…
Ошеломленный референт пискнул, как мышь, необыкновенно засуетился, пытаясь втиснуться между Манаевым и министром, но то ли растерялся от неожиданности, то ли попросту не успел: офицер на секунду замер, напряженно всматриваясь, а затем ещё раз отчетливо откозырял:
— Товарищ Бочкин?
— Так точно!
— Проходите, пожалуйста, товарищ Бочкин!..
Манаев опомниться не успел, как оказался по другую сторону барьера. Он не знал, что ему делать. Он видел деревянную удаляющуюся спину министра, разумеется, и не подумавшего оглянуться, и одновременно, краем глаза — мятущегося референта, который, стараясь не привлекать внимания, исполнял перед барьером какой-то сложный мучительный танец — приседая, протягивая беспомощные руки.
— Папочку, папочку возьмите!.. — рыдал он.
Манаев, наконец, сообразил и принял из влажных ладоней кожаную темно-синюю папку с вензельным тиснением. Из неё высовывались уголки документов.
— Умоляю тебя! — панически шепнул референт. — Все — фиксируется… Ни одного лишнего слова… Костя… Друг… Постарайся… Чтоб — хоть как-нибудь пронесло!..
Синие зрачки его пульсировали, как у сумасшедшего. В уголках нервных губ скопилась слюна.
— Ставь бутылку! — тут же потребовал Манаев.
И референт, на все соглашаясь, затряс головой:
— Две!.. Четыре!.. Сколько угодно!.. Всю жизнь тебя поить буду!..
Кажется, он даже прослезился. Лицо его сморщилось, как печеное яблоко, а из горла вырвался тоненький детский всхлип, он ещё что-то бормотал, цепляясь за папку — вероятно, уговаривал, давал советы — Манаеву некогда было разбираться: министр уже поднимался на второй этаж, поэтому он, все- таки выдрав папку, скоренько пообещал референту, что, конечно, все будет в порядке, и, не дослушав дальнейшего лихорадочного бреда, кинулся через вестибюль к пустынной мраморной лестнице.
Ему казалось, что он парит на бесшумных крыльях. Последние пятьдесят грамм вовсе не были лишними. Разумеется, они не были лишними. Они вернули ему ощущение полета.
Правда, полет этот чуть было не был прерван в самом начале. Потому что когда Манаев, не чувствуя ног, вознесся до второго этажа, то он увидел, что там, в коридоре, покрытом ковровой дорожкой, под торжественными портретами, обрамленными золотом и стеклом, расположена ещё одна поперечная загородка, и внутри неё сидит точно такой же подтянутый крепенький офицер с золотыми погонами и с красной нарукавной повязкой дежурного.
И он также, как и первый, вежливо откозырял, и с такими же точно интонациями спросил Манаева:
— Извините, пожалуйста. Вы к кому, товарищ?…
Манаев объяснил, что он, собственно, ни к кому. Что он, собственно, — вот, немного сопровождает. Деревянная фигура министра в это время как раз скрылась за углом. Офицер оглянулся на неё и попросил Манаева предъявить пропуск.
— Какой ещё пропуск? — удивился Манаев.
Выяснилось, что для прохода в закрытую часть здания требуется специальный пропуск — с фотографией и с подписями четырех генералов.
Разумеется, никакого пропуска у Манаев не было.
— Дык, это самое… — растерянно сказал он.
И затем объяснил, что, собственно, а зачем ему пропуск? Вот же он, Манаев, собственной персоной. Живой человек, все на нем нарисовано. Зачем ещё какие-то пропуска? Но майор не согласился с этим аргументом. Тогда Манаев объяснил, что пропуск он сегодня оставил дома. Торопился, забыл, не посмотрел в кармане парадно-выходного костюма. Но вообще говоря, это не имеет никакого значения. Его, Манаева, тут все знают. Слава богу, руководит уже — сколько лет. Ты, майор, сходи — спроси любого, тебе скажут. Но майор почему-то не захотел никуда идти. Он все тем же размеренным голосом твердил, что необходим специальный пропуск. Согласно распорядка. И без пропуска он разрешить не может. Доводы Манаева не производили на него впечатления. Оставалось, по-видимому, последнее средство. Манаеву очень не хотелось к нему прибегать. Но, судя по всему, другого выхода не было. Поэтому он перегнулся через барьер и, сладострастным жестом извлекши из пиджака бутылку, водрузил её прямо на стол, перед носом оторопевшего майора.
— Без обмана, — негромко сказал он.
Дальше произошло что-то странное. Майор не сделал ни одного движения, не ответил, не шелохнулся, даже не изменил выражения угрюмо-сосредоточенного лица, но бутылка вдруг со стола исчезла: раздался чуть слышный хлопок и шевельнулись под струей воздуха разложенные бумаги. А сам майор как-то неловко уронил авторучку и полез за нею под стол, оттопыривая зад, обтянутый форменными брюками. Он там возился, матерился, посапывал, задевал локтями о перекладины и, казалось, был весь поглощен этим трудным занятием. Продолжалось это, наверное, секунд тридцать пять. Манаев недоумевал. Однако, недоумение его быстро рассеялось — потому что майор вдруг высунул откуда-то снизу багровое, набрякшее венозной кровью лицо и, как идиоту, прошипел, видимо находясь в последней стадии негодования:
— Ну что ты задумался, попа ушастая? Дома будешь думать, а сейчас — проходи!
— Виноват! — радостно ответил Манаев.
Министра он догнал на середине поперечного коридора. Министра трудно было не догнать. Министр шествовал, точно робот: прижимая руки к бокам и, как заведенный, совершенно механически переставляя ноги… Было в нем что-то нечеловеческое. Не хватало только скрипа суставов и решетчатой гнутой антенны на голове. Тем не менее среди золоченых портретов он выглядел очень внушительно. Манаев невольно заробел и, пристроившись сзади, неожиданно для себя пропищал виноватым заискивающим противным голосом:
— Все в порядке, Мокей Иванович… Можете не беспокоиться… Папочка — вот она, папочка — тут…
Ему самому было неприятно от такого заискивания, тем более, что министр даже бровью не повел — продолжал точно так же равномерно вышагивать, и только, наверное, метров через пятьдесят раздалось утробное начальственное громыхание:
— Ты что это себе позволяешь, Павлуша?… Исчезаешь куда-то по своим личным делам… Я тут тоже — без доклада, без документов… Я такого, понимаешь ли, не потерплю… Я тебя, понимаешь ли, отсюда — в три шеи… Я Ивана, понимаешь ли, на твое место возьму… А тебя, понимаешь ли, вместо него — крутить баранку… Я тебя предупреждаю в последний раз… Тут тебе, понимаешь ли, не сенькина лавочка!..
Все это он произносил, не поворачивая головы. Фразы громыхали, как тяжелые камни. В интонациях переливался административный гнев. Манаев попытался было ещё раз объяснить, что он вовсе не Павлуша, что Павлуша остался в вестибюле, но забежав немного вперед и заглянув в остекленевшие, мутные, будто сделанные из пластмассы глаза министра, понял, что никакие объяснения здесь не пройдут и поэтому просто взял всю вину на себя:
— Больше не повторится, Мокей Иванович…
— То-то же, — удовлетворенно сказал министр. — Ты мне какой доклад в прошлый раз написал? Я тебя спрашиваю: какой доклад? Я там половину слов не знал — что обозначает. Мекал, как этот… ну, в общем, сам понимаешь…
Сильно накренившись в левую сторону и потоптавшись на месте, чтобы развернуться, он вошел в небольшой, очень светлый хозяйственный тупичок, заканчивающийся громадным окном, на широком подоконнике которого, безразлично покуривая, сидели двое мужчин в одинаковых неброских костюмах, и, игнорируя их присутствие, повелительно бросил: Жди меня здесь, — а затем, опять потоптавшись, чтобы правильно развернуться, скрылся за темной лакированной дверью, на которой латунной тусклостью выделялась неброская буква «М».
