салона.
– Это еще зачем?
– Откуда я знаю... Никто не знает... Наше российское вуду... Шучу, конечно...
Видно было, что он не шутит. Светофор уже переключился с красного на зеленый, а он так и сидел еще пару секунд, не трогаясь с места.
Хорошо час был поздний, и очереди машин за нами не выстроилось.
Вот, даже это меня не слишком пугало. В Москве был дождь, водяной блеск проспекта, вспорхи красных огней, несущихся по нему к краю ночи. Лицо Бориса в полумраке салона имело цвет сырого картофеля. В голосе – глухота. Он точно уже смирился с роковой неизбежностью. Буквально чувствовалось, как бесшумно, не вызывая даже легкого дуновения, обваливаются целые пласты нашей жизни. Ничего нельзя было сделать... А в Петербурге, едва я ступил на перрон, вдруг хлынуло отовсюду такое яркое, такое пылкое, такое горячее солнце, дробящееся в стеклах вагонов, разогревающее асфальт, что все московские страхи показались мне вымышленными. Они не имели надо мной никакой власти. Они остались там – за дождевой, расплывчатой пеленой. Они как сон вытекали из памяти. Я был свободен, и ничто ни к чему меня не обязывало. Наверное, я был самым счастливым человеком на свете. Ведь хоть на неделю, хоть дня на три, хоть на сутки вырваться из Москвы! Из круговорота цепляющихся друг за друга текущих дел, из вереницы муторных обязательств, принимаемых то добровольно, то по служебной необходимости, из бесконечного крутежа бумаг, телефонных звонков, встреч, совещаний. Каждое последующее дело наслаивается на предыдущее, все – сверхсрочно, ничего нельзя отложить. Быстрее, быстрее! Так – день за днем, месяц за месяцем. Некогда вздохнуть, некогда оглянуться вокруг. Проходят годы, проходит жизнь.
Это, наверное, одно из главных отличий московской жизни от петербургской. В Москве, если уж ты включился в деятельность какого-нибудь определенного сектора, перестаешь принадлежать самому себе, быстро встраиваешься в существующую жесткую иерархию, пусть не сразу, но начинаешь идти туда, куда тебя направляют. Есть, разумеется, в этом и свои преимущества. Почти исчезает, например, риск остаться один на один с распахивающейся впереди, пугающей пустотой, с неизвестностью, которая непонятно, что предвещает. Все за тебя решено, все определено, все указано. Прокрутился как следует – получил за это вкусную репку. А с другой стороны, если глянуть из более высоких координат, то картина вовсе не вдохновляет: как-то незаметно обрастаешь таким количеством постромков, что уже ни единого шага не можешь сделать самостоятельно. Перестаешь быть чем-то отдельным, становишься частью громадного механизма с фиксированными степенями свободы. Только успевай поворачиваться, чтобы не искрошили соседние шестеренки.
Впервые за последние годы я был предоставлен самому себе. Никто надо мной не висел, никто, по крайней мере сейчас, не требовал немедленного отчета о моих действиях. Я был свободен, как птица, выпущенная из клетки. Сколько невероятных возможностей открывалось! Можно было познакомиться с девушкой, шествующей от меня на шаг влево: вероятно, москвичка, с толстой дорожной сумкой, оттягивающей плечо; предложить ей помочь, пригласить куда-нибудь, там посмотрим. Или можно было запеть «Гимн великому городу», его торжественные аккорды как раз выплывали из репродукторов, я и забыл, что у Петербурга теперь есть свой гимн. Или как мальчишке с гиканьем побежать по платформе, поддать ногой жестяную банку, брошенную кем-то из пассажиров – чтобы она сверкнула дугой, чтобы со звоном ударилась в угол при входе. Давно у меня не было такого приподнятого настроения. Надо, надо освобождаться иногда от гнета условностей. Ведь для чего пьют водку? Чтобы освободиться. Для чего устраивают карнавалы? Чтобы, сбросив тесную маску приличий, несколько часов побыть в другом измерении. Ведь задохнуться можно в том упорядоченном мирке, который постепенно смыкается вокруг тебя. Того нельзя, этого тоже нельзя. Туда не ходи, сюда не смотри, об этом даже не думай. Причем с каждым годом мирок все теснее, все меньше в нем воздуха, все реже соприкосновение с неизведанным. Словно пребываешь в пожизненном заключении.
Ничего такого я, конечно, не сделал. Странно выглядело бы со стороны, если бы вполне респектабельный человек, типичный московский «фирмач», если судить по внешности: костюм, галстук, начищенные ботинки, вдруг с гиканьем наподдал бы ногой по банке. Боюсь, что меня неправильно поняли бы. Кстати, вот и ОМОН – четверо крепких парней в серой форме ощупывали глазами приехавших. Морды – будто вырубленные топором. Попробуй, объясни им насчет свободы. Сразу же схлопочешь дубинкой по ребрам. Так что, мальчишеский мой порыв был подавлен. Напротив, следуя инструкциям, которые весь вечер вбивал в меня Сергей Николаевич, я чуть ссутулился, придал лицу хмурое, озабоченное выражение и зашагал вместе со всеми, старясь ничем не выделяться из толпы пассажиров.
На тот случай, если за мной все-таки наблюдают.
Чувствовал я себя дурак-дураком: кому это надо организовывать за мной слежку? Не такая уж я значительная фигура. И вместе с тем исключить этой версии тоже было нельзя. «Хвост» мне мог прицепить загадочный Сергей Николаевич, он с Борисом, конечно, но у подобных людей, как правило, бывают и собственные интересы. «Хвост» мне могли навесить наши друзья-соперники из фирмы «Сократ», которые, вычислили, наконец, наш коннект с Петербургом – тут им представлялась возможность проверить некоторые догадки. «Хвост» по тем же самым соображениям могла пустить за мной одна из спецслужб – тоже ломают головы над нашим нынешним статусом: с чего бы это рядовая аналитическая группа получила выход на самый верх? И, наконец, «хвост» мне мог прицепить сам Борис, он ведь, как известно, не оставляет без внимания ни одной мелочи. Причем Борис объяснил бы это исключительно интересами дела: я же не затем тебя контролирую, чтобы на чем-то словить, просто со стороны виднее – где, какие могут быть совершены ошибки. Глаза, исполненные дружелюбия, проникновенный голос, лицо человека, озабоченного прежде всего твоей безопасностью. В самом деле, что здесь такого?
Впрочем для себя этот вопрос я закрыл еще несколько лет назад. Я хорошо помню, как примерно месяца через три после моего появления в группе (эти три месяца были испытательным сроком, решалось – подхожу я им или нет), где-то в середине рабочего дня ко мне неожиданно заглянула Аннет и с непонятным смешком предложила немного проветриться: погода хорошая, что ты тут скрючился, как таракан? А в кафе на Сретенке, которое она выбрала, по-моему, «методом тыка», взяв пару кофе, а себе еще и пятьдесят коньяка, не понижая голоса, словно вокруг не кипела медленная толпа, объяснила, что поскольку мы работаем с политиками первого ряда, делаем документы, по которым потом, вероятно, будут приниматься стратегические решения, то скорее всего нас регулярно прослушивают. И не просто прослушивают, а записывают некоторые фрагменты «на перспективу». Ничего страшного, с улыбочкой сказала Аннет. Неприятно, конечно, но такова специфика нашей профессии. Хочешь жить спокойно – иди в парикмахеры... И затем, все также не понижая голоса, посоветовала соблюдать определенные правила: не употреблять при разговоре по телефону некоторые ключевые слова: «президент», «правительство», «министерство», «коллегия», «комитет», не называть никаких фамилий, имен клиентов, географических пунктов, не открывать в кабинете форточку, не снимать защитной решетки с окна, никогда не создавать деловых документов на том компьютере, с которого осуществляется электронная связь. Не обсуждать рабочие проблемы с женой.
– В общем, все это – ерунда, – сказала Аннет в заключение. – Если тебя захотят записать, то все равно запишут. Никакие предосторожности не помогут. Другое дело, что
Кстати, я не так уж и переживал. Видимо, интуитивно ждал чего-то такого. Однако, помню, что пару недель после разговора с Аннет держалось неприятное чувство. Будто меня окунули во что-то пахучее. Как раз незадолго до этого прошла по телевидению запись о развлечениях человека, «похожего на Генерального прокурора», и у меня была неплохая возможность примерить эту ситуацию на себя. Примерка оказалась не утешительной. Первые дни, даже просто целуя Светку, я буквально вздрагивал от того, что этот мой поцелуй может быть потом воспроизведен. Я уже не говорю про все остальное. Причем, бесполезно было бы, например, «чистить квартиру»: во-первых, дорого, а во-вторых, я отчетливо понимал, что микрофон и все прочее появятся здесь уже на следующий день. Техника слежения достигла ныне такого уровня, что бороться против нее – все равно что пытаться вычерпать океан. Усилий много, результат –
