жалобу, поскольку считал, что имеет место незаконное вторжение органов безопасности в его частную жизнь. Авдею пришлось перед ним извиняться. Впрочем, медицинское освидетельствование все они пройти отказались и, как один, заявили, что на здоровье не жалуются. Это естественно. Какие могут быть после смерти жалобы на здоровье?
– Ну, предположим, – сказал Сергей Николаевич, выслушавший Авдея с профессиональным вниманием. – Предположим... И что вы сделали?
– А ничего не сделал, – пожал плечами Авдей. – Задокументировал показания и сдал их в текущий архив. Что мы, по-вашему, могли сделать? Разбираться с этим? Работы и без того хватает...
Неясно было, зачем он это нам рассказал. Разве чтобы еще раз напомнить: в Петербурге может произойти все что угодно. И если так, то рассказ его достиг цели. Сергей Николаевич вдруг как-то сник, потускнел, ослаб, будто выключился, утратил свой раздражающий московский напор, и мы довольно быстро договорились по всем вопросам.
Собственно, их было немного.
Сергей Николаевич заверил меня, что вмешиваться в работу Клуба он никоим образом не намерен. Мы вольны вести ее так, как считаем нужным: обсуждать любую тематику, формулировать и исследовать любые аналитические концепции. Никаких поползновений руководить с их стороны больше не будет. Он за это ручается. А я, в свою очередь, дал клятвенное обещание – предоставлять в распоряжение их запись каждого заседания; разумеется, без какой-либо редактуры, нетронутую, в том первозданном виде, как она и была произведена.
Способ передачи – через Авдея.
На этом, в конце концов, и пришли к соглашению.
Сам Авдей больше не произнес ни слова. Ему, вероятно, не очень хотелось быть пешкой в чужой игре. С другой стороны, будучи приученным к дисциплине, он подчинялся тем правилам, которые в его мире существовали.
Приказы вышестоящих инстанций не обсуждаются.
Через него – так через него.
Свое отношение к ситуации он проявлял только тем, что молчал.
Молчал Авдей и сейчас, принимая из моих рук дискету с записью сегодняшнего заседания. Он лишь кивнул, показывая, что благодарит, а потом сразу же сел в притиснувшуюся к тротуару машину.
Мы с ним даже не попрощались.
Меня это, впрочем, устраивало. Как человек, с коим я дело уже имел, как давний приятель и, видимо, давний сотрудник Бориса, Авдей был мне вполне симпатичен. Наверное, он был одним из лучших в том заведении, которое представлял. Во всяком случае, так мне почему-то казалось. И все же он принадлежал к миру, скрытому от наших глаз, к миру, соприкасаться с которым следовало, по-моему, как можно меньше.
Так что, вероятно, все было правильно.
И меня также не слишком интересовало, что будет дальше с дискетой. Попадет ли она в итоге тем адресатам, которым предназначалась? Будут ли ее, как и раньше, прослушивать, заражаясь от этого энергией подлинного бытия? Окажет ли она воздействие, которого от нее ждут?
Если честно, меня это совсем не интересовало.
По двум-трем обмолвкам, которые допустил в разговоре с нами Сергей Николаевич, по сообщениям прессы, по сводкам новостей радио и телевидения я уже понял, что катастрофы не произошло, ситуация стабилизировалась, хотя, по-видимому, на более низком психологическом уровне. И за дальнейшее, вероятно, тоже можно было не беспокоиться: как-нибудь оно там наладится, урегулируется само собой, что-нибудь они в итоге придумают.
Это была опять-таки та часть реальности, с которой я не хотел бы соприкасаться.
Бог с ними, пусть делают, что хотят.
Сейчас меня интересовало совсем другое.
Гелла, увидев, что я закончил, подошла и осторожно тронула меня за плечо.
– Все в порядке?
– Надеюсь, – ответил я.
За две последних недели она здорово изменилась. Волосы у нее сохранили рыжий оттенок, но были чуть темнее, чем раньше, и без колдовских огненных проблесков. Глаза тоже остались зелеными и уже не менялись в зависимости от освещения. Слетела дымка тумана с лица.
Ни на кого она больше не походила.
Только на самое себя.
– Тогда пошли?
– Пошли, – сказал я.
Главное, конечно, было не в этом. Главное было в том, что с недосягаемой высоты, не ослабевая ни на секунду, озаряя собою вечность, сияла для нас яркая переливчатая звезда.
Она была сейчас не видна: разгар белых ночей, марево июньского зноя.
Однако она горела.
Легкий, чуть обжигающий свет заставлял биться сердце.
И я знал, что Мечтатель снова бредет по набережной канала, и что навстречу ему, задыхаясь от счастья, торопится Настенька, и что пробирается Германн к дому Старой графини, и что бедный художник, живущий на Пятнадцатой линии, изумленно взирает сейчас на выпавшие из-под рамы портрета золотые червонцы.
Ничто никогда не исчезнет.
Порукой тому – Петербург.
– Пошли, пошли...
Гелла крепко сжала мне пальцы.
Все это было именно так.
И мы пошли с ней по городу, лучше которого на земле не было.
