свет, все исчезнет...
Странное дело, раньше я думал, что жизнь в Петербурге – призрачна. Настоящая жизнь в Москве: бурлит, пенится, рождает события. И вдруг оказалось, что все с точностью до наоборот. Жизнь – в Петербурге, а в Москве – лишь иллюзия, которая распадается на глазах, испаряется, выцветает, превращается в блеклые воспоминания, уже не понять: было – не было, отвернешься, махнешь рукой, в сердце – ничего, ничего, кроме слабого сожаления...
Наконец мы повернули на Средний проспект. Здесь уже ходил транспорт, во всяком случае я увидел плывущий по проезжей части трамвай. Окна его были налиты желтизной. Попадались прохожие, которые взирали на нас с успокаивающим безразличием. Гелла, тем не менее, все время оглядывалась, сжимала мне руку твердыми, холодными пальцами.
Как будто боялась, что мы потеряем друг друга.
Вдруг резко остановилась и, повернувшись, вытянула ладонь:
– Смотри!..
Было, по-моему, около одиннадцати часов. Воздух уже потемнел, но оставался по дневному прозрачным. Видно, кажется, стало еще лучше. Тем более, что и небо сохраняло закатный бледно-зеленоватый оттенок. Словно еще не успело остыть. Отчетливо выделялись на нем – трубы, изломы крыш, выступы чердаков и мансард.
Петербургская окраинная чехарда.
Вот один из сполохов погас и стало сумрачнее.
– Смотри, смотри!..
В дальнем створе проспекта, где перспектива, как на рисунке, смыкалась, где дома были ниже, а купол неба обширнее и, видимо, прозрачнее от жары, медленно, словно проступая из небытия, вопреки всем законам природы зажглась крупная сияющая звезда...
У меня дрогнуло сердце.
– Не знает заката... – сказала Гелла.
Квартира ее находилась на самом верху. Мы благополучно достигли пятого этажа, где перед дверью к моему удивлению был даже постелен соломенный коврик, и, отперев замок, который весело щелкнул, оказались в двух крохотных комнатках, соединенных голым проемом.
Первая, она же прихожая, одновременно являлась и кухней и была так тесна, что двое людей в ней едва-едва помещались. Я, во всяком случае, сразу же задел угол полочки, прикрепленной к стене. А из второй, с парой чистеньких окон, открывался вид на чересполосицу крыш, на высовывающиеся из-за них верхушки деревьев, на квадратик двора, который был впрочем практически неразличим, на громадную панораму неба, подернутого размывами зелени.
Только здесь я позволил себе перевести дыхание. А Гелла, видимо, почувствовав мое состояние, тронула меня за плечо:
– Успокойся... Не надо... Все уже закончилось... Ну – почти все...
Кажется, я догадывался, что означает это «почти».
На самом деле ничего не закончилось.
И еще я догадывался, почему Гелла напоминает мне ту девушку, с которой я был когда-то знаком. Ту, которая каждый вечер приникала к окну и, не отрываясь, смотрела на меня через двор. Ту с которой мы целовались на сгинувшем ныне канале.
Теперь догадаться было легко.
– Ничего странного, – подтвердила Гелла. – Я – такая, какой ты хочешь меня видеть.
И через секунду добавила:
– Если ты, конечно, этого хочешь...
Она могла бы не спрашивать.
Это были удивительные минуты. Сходили на город светящиеся хрупкие тени. Начинала сиять волшебными отражениями вода в каналах. Распускались в Летнем саду кувшинчики асфоделей. У меня бухало сердце – это, цокая копытами по асфальту, ехал вдоль обморочной улицы всадник на медном коне. Властные глаза его были выпучены.
Гелла подняла руку и погасила в комнатах свет.
– Задерни шторы, – сказала она. – Или – не надо; и так – темно...
Я не слишком удивился тому, что предстало моим глазам. Я как будто подсознательно ждал чего-то такого. В комнате теперь царил полумрак. Очертания стен, углов, мебели угадывались только по сгущениям темноты. Призрачное сияние окон не помогало. Оно без следа, как сон, впитывалось в помутившийся воздух. И в этом расплывчатом, зыбком, неустойчивом сумраке, в этом настое, образованном, вероятно, дремой целых столетий, фигура Геллы немного светилась: нежно-льдистой прохладой, какая, вероятно, исходит от вечности. Светилось ее лицо, где влажным беспокойным мерцанием выделялись глаза, светились плечи, казалось, подтаивающие от июньского зноя, слабо светились руки, подчеркивающие тем самым контуры всего тела. А когда Гелла подняла ладонь и, вероятно, смущаясь, поправила чуть взвихренные на концах, темные волосы, за пальцами ее протянулись трепещущие световые следы, будто вспыхивали и тут же гасли просверки лета.
В этом не было ничего мертвенного, потустороннего. Напротив, она выглядела даже более живой, чем раньше.
– Ну как?.. Обычно пугаются...
Плечи ее по-прежнему обжигали. Правда, непонятно чем – холодом или огнем.
Мне было не различить.
Она сказала:
– Если ты меня поцелуешь, другого пути у тебя уже не останется...
Впрочем, я знал это и сам.
Однако я знал и нечто иное.
Другого пути у меня все равно уже не было.
А если честно, то он мне был и не нужен.
Зачем мне что-то другое?
И я осторожно притянул Геллу к себе...
Глава одиннадцатая
Запись я передал Авдею, ждавшему меня за углом.
Правда, Сергей Николаевич, тот самый, который инструктировал меня в вечер перед отъездом, а теперь, насколько я понимал, курировал от соответствующей организации весь «петербургский проект», очень настаивал, чтобы Авдей присутствовал на заседаниях. Мне Сергей Николаевич, видимо, не вполне доверял. Или, быть может, не без оснований считал, что две пары глаз лучше одной. Он специально для этого даже приезжал из Москвы, и мы более трех часов разговаривали в квартире на Бородинской улице. Там уже все было вычищено, выскоблено, продезинфицировано. Паркет тщательно вымыт и покрыт слоем лака. Ничто не напоминало о недавней трагедии. Однако я все равно в течение разговора ощущал запах сырой земли. Меня от него мутило. И Авдей, по-моему, тоже ощущал что-то такое. Это чувствовалось по тому, как он время от времени морщился и, пытаясь, наверное, подавить дурноту, щипал кончик носа. В остальном же Авдей держался очень нейтрально: реплик не подавал, мнения своего, если таковое имел, не навязывал, и только когда Сергей Николаевич, взвинченный моим долгим упрямством, перешел на повышенные тона, рассказал об одном странном деле, которым занимался некоторое время назад.
Суть его заключалась в следующем. Совершенно случайно, что, кстати, в их работе бывает не так уж и редко, при рутинной проверке, как выразился Авдей, на «соответствие проживания» в Петербурге обнаружилась небольшая группа людей, по всем документам умерших, но продолжающих, тем не менее, благополучно существовать. Как правило, эти люди работали на прежнем месте, и сослуживцы их не видели в такой ситуации ничего необычного. Примерно в трети случаев у фигурантов расследования имелись семьи, но домочадцы также относились к данному факту без особых эмоций. Авдей не поленился лично встретиться с некоторыми из таких «воскресших», и, по его впечатлениям, они действительно ничем необычным не выделялись. Люди как люди, замотанные своими проблемами. В основном преклонного возраста, хотя были средь них и двое мужчин, едва переваливших сорокалетний рубеж. Никаких объяснений случившемуся они не дали, вообще советовали Авдею не лезть не в свое дело. А один даже пообещал написать на него
