оборачиваешься, когда ты смотришь на них, они чувствуют твой взгляд...
Она слегка задыхалась.
Губы у нее были разомкнуты, на впалых щеках – тени слабости.
Правда, это не шло ни в какое сравнение с тем, как задыхался я сам. У меня пронзительно кололо в боку, а мучительная пустота, которую я вдыхал вместо воздуха, раздирала ткань легких тысячами иголок.
Я еле переставлял ноги.
Наверное, это было заметно по моему лицу, потому что Гелла быстро сказала:
– Не напрягайся... Дыши свободней... Ты слишком напрягаешься, выкладываешься, так нельзя... У тебя все силы уходят на самого себя...
Ей было легко говорить. Она не столько бежала, сколько, как те, кого она называла гремлинами, плыла по воздуху: едва касаясь, отталкивалась носком от асфальта и вроде бы безо всяких усилий перемещалась вперед. Я еле за ней поспевал. Тут было то же самое, что и с Големом. Я двигался словно через вязкий кисель: действительно напрягался, мышцы сводило до судорог, и все равно преодолевал лишь какие-то жалкие сантиметры. А гремлины, на которых я, вопреки запретам, все же посматривал через плечо, вроде бы едва шевелились – наклонившись, выставив лбы, будто превозмогая напор сильного ветра, – и тем не менее, после каждого шага оказывались все ближе и ближе.
Расстояние между нами неумолимо сокращалось.
– Откуда ты здесь взялась?..
– Почувствовала тебя... Услышала их голоса...
– Очень вовремя...
– Я всегда появляюсь вовремя, – сказала Гелла.
Мы нырнули под арку на другой стороне переулка, перебежали двор, где тупо таращились друг на друга поставленные впритык легковушки, нырнули под следующую арку, совсем уже низкую, и проскочили в еще один двор – чернеющий в дальнем своем конце щелью парадной.
– Скорей!.. Нам – туда!..
Дыхание гремлинов уже лизало затылок. Гелла сделала вдруг какой-то немыслимый пируэт – извернувшись, как кошка, в прыжке и обратившись лицом к преследователям. Сложенные щепотью пальцы перечеркнули воздух. Так же, как когда-то в саду, вспыхнул затейливый иероглиф – на мгновение засиял, так что больно было смотреть, и сразу же потускнел, распадаясь на отдельные ниточки.
Этого оказалось достаточно.
Первая пара гремлинов, видимо, не успевшая притормозить, коснулась его – изогнулась в отчаянии, вскинула, как от немыслимой боли, руки, из рукавов начал вытекать темный дым, еще мгновение – и пространство двора заволокло плотными переливающимися клубами.
Гелла оскалила зубы.
– Все, слуги Себта здесь не пройдут... Скорее, скорее!... Надо успеть, пока сфинксы не открыли глаза!..
От дальнейшего в памяти у меня сохранились лишь какие-то не слишком связанные фрагменты. Я еще мог бы, наверное, постаравшись, восстановить примерную их последовательность, мог бы, опираясь на самые выразительные детали, реконструировать полностью тот или иной эпизод, но изложить события более-менее внятно не в состоянии. Они так и остались фрагментами, которые можно толковать как угодно. Я, например, помню, что мы долго бежали по скудно освещенной кишке лестничных переходов: стены были облуплены, краска шелушилась на них, как будто дом горел в лихорадке, дважды поворачивали в совершенно неожиданном направлении, а когда наконец, выскочили из этой каменной круговерти на улицу, то оказалось, что мы находимся не в переулке, чего следовало бы ожидать, не на набережной, не на проспекте, что, в общем, было бы тоже понятно, а в каком-то запущенном, из сплошного жара саду, стиснутом отовсюду глухими, почти без окон, стенами. Что это был за потайной сад, я так и не понял. Однако я хорошо помню, как из кустов, покрытых мелкими, по-моему, кожистыми черными листьями, будто из-под земли, наверное из могил, начали вылезать тощие, похожие на обезьян существа, у которых сквозь клочковатую шерсть просвечивали кости скелета. Гелла назвала их каким-то именем, которое я тут же забыл. Снова начертала в воздухе иероглиф, распавшийся на тысячи искр. Существа со змеиным шипением отпрянули. А мы, протиснувшись сквозь загороди кустов, оказались на набережной, вдоль которой тянулись арки Старого рынка.
Место было весьма характерное. Далее канал пересекался с другим, поворачивающим дугой и уходящим в пылающую желтизну заката. Висели над зеркальными водами три тонких моста, чернела колокольня собора, в проемах которой сквозило яркое небо, необъятные тополя, выстроившиеся парадом, образовывали нечто вроде аллеи.
Это был совсем иной район города, находящийся в тридцати – сорока минутах ходьбы от прежнего. Мы каким-то образом переместились оттуда. Впрочем, ничего удивительного здесь, на мой взгляд, не было. Это тоже – одна из фантастических особенностей Петербурга. Здесь можно войти в парадную, во двор, в переулок в одном районе и после двух-трех поворотов выйти совершенно в другом. Надо только уметь. Вероятно, Гелла это умела.
– Туда-туда!.. – сказала она, показывая на средний мост.
Вода в канале текла дымчатой гладью. Набережную перегораживала табличка, извещающей о том, что проход запрещен. Это подтверждала цепь, протянутая поперек. Тополя угрожающе кренились в сторону чугунного парапета.
Впрочем, Геллу предупреждение не смутило.
– По мостовой будет еще опаснее!.. – объяснила она.
Мы нырнули под теневые своды аллеи.
И тут же, будто прибой, зашумели листья вверху. Воздух стал белым, точно вскипели в нем тысячи крохотных пузырьков. Цепь тихо звякнула. Потек неизвестно откуда призрачный тополиный пух. А из душного бурана его, из метельной колдовской круговерти, точно призрак, вынырнула громадная птица с тяжелым клювом и, подрагивая концами крыльев, скользнула над нашими головами.
Миг – и вознеслась в белесую муть.
Затерялась, как будто ее никогда и не было.
– Горгулья, – судорожным голосом сказала Гелла. – Горгульи – это очень тревожный признак...
Тут же вторая птица, по-моему еще больше, прошуршала впритирку, обдав нас пылающим воздухом. Острый загнутый клюв ударил вниз, как кинжал, едва не задев мне лоб.
Гелла споткнулась. Я ее подхватил. Блеснули глаза. Пальцы мне обожгло холодом. Будто плечи у нее были выточены изо льда.
– Скорее, скорее!..
Парадная располагалась на перекрестке. Дверь за нами захлопнулась и тут же сотряслась от удара снаружи. Выскочили зубастые щепки. Кончик клюва просунулся между ними и задергался, как припадочный, пытаясь расширить отверстие.
– Изнанка мира, – шепотом сказала Гелла.
Я не понял ее, и она, сжимая мне руку, второпях объяснила, что я, вероятно, оглушенный взглядом Голема, провалился на самое дно реальности – в черную ее тину, настаивающуюся столетиями, в скрытый изнаночный слой, где властвуют силы сумерек. Теперь, если мы отсюда не выберемся, то превратимся в тени, мающиеся на границе света и тьмы. Дневной мир будет для нас закрыт. Мы в него уже никогда не вернемся.
– Никогда? – спросил я.
– Никогда... Слышал о блуждающих душах?..
В этот раз мы выскочили из парадной где-то на Васильевском острове. Я мгновенно узнал невыразительный Малый проспект – его дальнюю часть, уходящую за Смоленское кладбище. Близость кладбища была особенно неприятна. Неизвестно, что происходило сейчас меж покосившихся старых крестов, меж тесных оград, на тропках, сопревших до земляной черноты. Однако, ничего хорошего нам ожидать не следовало.
Гелла, вероятно, придерживалась такого же мнения, поскольку сразу же, едва осмотревшись, свернула на одну из Двадцатых линий – надпись на углу дома я не успел разобрать – и повлекла меня вдоль нее все с
