отвязывался от человека. пока не получал требуемый материал. Вообще, вероятно, умел устанавливать нужные связи. Газеты выходила сначала лишь в качестве листка, как у всех, на двух полосах – больше фотографий и лозунгов, чем собственно текста. Да и кому было писать настоящий текст? Не Мулярчику же, не Харитону с Мареком. Не Вавику же Куликову. Потом вдруг – четыре полноценные полосы, а затем – даже вкладыш, почти полностью отданный под международные новости. Разумеется, не от собственных корреспондентов, информацию покупал, но ведь это тоже надо уметь. Соответственно изменилось и материальное положение. Завезли большие компьютеры, была поставлена железная дверь с двумя или тремя замками. Предосторожность совершенно не лишняя: если кража, то компьютеры брали как раз в первую очередь. Эта техника по тем временам стоила достаточно дорого. Теперь уже было не забежать просто так, на минуточку; пока позвонишь у дверей, пока охранник, который лиц принципиально не помнил, выяснит, кто ты и по какому делу, пока, в свою очередь, позвонит, проверит, пока дадут разрешение. Желание, естественно, уже пропадает. К себе на квартиру Леня также перестал приглашать. Ну, это понятно, кому же хочется, чтобы с утра до вечера толклась по комнатам орда разных типов – кричащих бог знает о чем и уничтожающих все съестное. Тамарка, чтобы на всех готовить, тоже была не железная. Басков теперь оставлял свои материалы у ответственного секретаря. Сам Леня Бергер вечно отсутствовал. В общем, как-то начало расползаться. Раньше, несмотря ни на какие принципиальные разногласия, все же чувствовалось, что слегка держатся друг за друга. Даже Харитон с Мулярчиком ссорились не до смерти. А теперь у каждого – свое дело, каждый по уши занят, ни на что другое времени не остается.
Примерно также складывалось у них и с Мизюней. Вроде бы ничего особенного за нескончаемые, полные черноты, мокрые, тягучие зимние месяцы между ними не произошло, даже напротив, во многом их отношения стали понятней и ближе, но по каким-то почти бесплотным, будто призраки, ощущениям, начинало казаться, что ниточки взаимного притяжения ослабевают. Закончилась гнилая слякотная погода. Подул теплый ветер, начали постепенно просыхать тротуары. Исчезли сначала вязаная «буденовка», затем шарфик. Шуба была заменена на пальто, которое Басков тут же прозвал «сиротским». Мизюня впервые не на шутку обиделась. Оказывается шила его еще в советские времена, в мастерской и до сей поры пребывала в уверенности, что ей очень идет. Может быть, оно так и было. Басков в этом не разбирался. Он только знал, что месяцем-двумя раньше Мизюня на подобную ерунду ни за что не обиделась бы. Прощать она умела мгновенно. Хотя и понять было можно: денег за снимки, которые у нее брали, по-прежнему нигде не платили. Леня иногда подбрасывал какие-то ничтожные гонорары. Больше, видимо, от доброты, чем за реально выполненную работу. Таков был в то время общий настрой: если удается, то не платить. Никакие взывания к совести и порядочности не действовали. Всем было понятно, что иначе не выжить. А тут как раз некая фирма, видимо, окончательно сбрендившая, предложившая ей оформлять выставочно-рекламный дизайн. Попробовала – получилось, вроде, неплохо. У Мизюни и раньше были в этом направлении некоторые способности: умела как-то так расположить разные цветные фигурки, разные треугольнички, волнистые линии, карикатурного человечка, как-то так связать их в единый сюжет, что из этого абстракционистского хаоса получалось нечто осмысленное. Не объяснить, что видишь, но несомненно о чем-то догадываешься. Главное – ярко, весело, практически безо всяких усилий. Басков уже начал понимать этот важнейший жизненный принцип: делать следует только то, что получается как бы само собой. У Мизюни и получалось само собой. Сначала – временный договор, потом уже – более-менее в штате, на постоянной зарплате. Осваивала макетирование, компьютерную графику, рисование. Платили в фирме прилично, но и работу, в отличие от того же Лени, требовали – будьте здоровы. Времени сразу же стало значительно меньше. Три раза в неделю к ребенку – на другой конец города, конечно, с гружеными сумками; вечные презентации (фотографию она пока тоже не оставляла), а потом допоздна – в офисе, на Загородном проспекте, нужный компьютер свободен, не надо ждать два часа, чтобы поработать на нем тридцать минут. Очень она от всего этого уставала.
Главное, конечно, заключалось не в этом. Главное заключалось в том, что негде, негде, буквально негде было приткнуться. Негде, негде и негде, хоть переломись пополам. Такой большой город, а места для двух человек в нем нет. Куда ее пригласить? К себе, в закуток, где штора, как раз застряв, задергивается теперь только наполовину? В коридор ужасов? Под бдительные взгляды соседей? А потом, что скажет Ксения Павловна? Басков хорошо помнил, как однажды к нему по дороге куда-то откуда-то забежал Харитон: ничего особенного, выпили чаю, поговорили о текущих проблемах. Харитон был зол – вполголоса выматерился. Ксения Павловна, пристроившаяся с шитьем в уголке, вроде бы и не слышала. Температура в комнате, однако, упала вдруг градусов так на десять. Даже Харитон, при всей его толстокожести, что-то почувствовал. На улице, передернув плечами, сказал: Строгая она у тебя... Странно это подействовало на самого Баскова: он более никогда, ни при каких обстоятельствах «народными» выражениями уже не пользовался. Как будто Ксения Павловна могла услышать. Оказалось – не трудно, даже придавало общению некоторый аристократизм. Все выражаются, а Басков – нет. И, что интересно, Додон, который первоначально без подобной лексики фразы сказать не мог, матерился так, что краска на стенках шла пузырями, тоже через некоторое время вдруг прекратил. Признался как-то, крепко поддав, что – больше не получается. Застревает в горле, будто наелся чего-то тухлого. А ведь Додон у него дома никогда не был. Вот как, и Ксении Павловны уже давно нет, и никто, кроме Баскова, о ней, наверное, не вспоминает, собственно, кому о ней сейчас вспоминать, а ниточка эта все равно тянется.
У Мизюни, впрочем, также было не очень. Казалось бы, собственная квартира (ладно, не собственная. однако – в полном распоряжении): большая комната, коридорчик, прихожая, кухонька в закутке, два окна, по-птичьи взирающих сверху на Ординарную улицу. Басков этого района совершенно не знал. Как-то так получилось, что никаких дел у него в этой части города ранее не было. То есть, проскакивал иногда, конечно, в основном по Кировскому проспекту – ныне Каменноостровскому, выходящему дальней своей перспективой куда-то на Острова. Но это уже совсем другая страна. А оказалось – садики, скрытые за домами, скопища низких строений, напоминающие детские, из песка. городки, Большой проспект, Малый проспект, как на Васильевском острове, две Пушкарские улицы, тоже – большая и малая, а поперек, будто именно здесь Петр намечал свои фантастические каналы, ряд узеньких улиц, таких, что две легковые машины уже не могли бы разъехаться. Почему-то, как на подбор, с областными названиями: Гатчинская, Ижорская, Ропшинская, Колпинская, Ораниенбаумская... Даже знаменитая улица Бармалеева, да-да, та самая, которая породила когда-то сказочный персонаж. Чуковский увидел название, и воображение заработало. Сквозные дворы, проходы, кое-где – лысый стародавний булыжник. А на Мизюнином доме – две острые башенки, крытые черепицей. Такая была, по-видимому, прихоть у архитектора.
Причем наличие мужа в квартире практически не ощущалось. То ли он в самом деле стал полностью виртуальным, даже память о нем перешла в какое-то новое измерение, то ли Мизюня проявила здесь такт – убрав с глаз все, что могло бы на него указать. Ни одной вещи, ни единой сколько-нибудь характерной приметы. Так он и остался для Баскова образом совершенно неосязаемым. И все равно Мизюня ни в коем случае не позволяла ему здесь ночевать. Не надо, умоляюще говорила она, прикладывая руки к груди. Не надо, не надо, не надо, пожалуйста... Басков, кстати, и сам не слишком стремился. Было в этом что-то такое, от чего его внутренне передергивало. И хотя оба раза, когда виртуальный жилец наведывался ненадолго к себе домой, то звонил из Москвы и о своем появлении обязательно предупреждал, но оставаться среди чужой тишины, среди вещей, наверное, тоже обладающих памятью, в чужом пространстве, которое занимаешь украдкой, было неловко и по коже иногда пробегал нервный холод. Не хотелось бы вляпаться в ситуацию «муж вернулся из командировки».
Поэтому в квартире Басков никогда не задерживался. И Мизюня тоже, заметно мучаясь и трепеща, никогда не пыталась его удерживать сверх необходимого. Иногда только жалобно говорила: Давай провожу тебя до метро?.. – одевалась тогда, заранее ежилась, провожала до «Петроградской». Там они целовались, в садике, где теперь – цветной балаганчик кафе, а потом Басков вновь провожал ее на Ординарную улицу. И при этом довольно часто снова поднимался наверх.
А ведь я ее до сих пор люблю, внезапно подумал он, дойдя до моста и поворачивая на Фонтанку. Любил, люблю и, наверное, буду любить до конца жизни. Хуже того, она меня тоже любит. И, наверное, тоже, как бы там ни было, будет любить и помнить до конца жизни.
Ничего из этого, оказывается, не закончилось.
Он только сейчас почувствовал снег, влетающий из ноябрьской пустоты в отвороты расстегнутой куртки.
В кафе он заказал сначала пятьдесят коньяка, потом передумал и, туповато взирая на
