Макс выключает радио.
В чем дело? Ты сердишься?
Макс. Может, это и не важно, но в машине, впереди, между сиденьями, я нашел вот это. (Показывает грязный, в кровавых пятнах, белый носовой платок.)
Анни. Что это?
Макс. Платок Генри.
Анни. Ну и отдай ему. (Тянется за платком.) Давай я постираю, и отдашь Шарлотте в театре.
Макс. Я ведь Генри сразу отдал, как кровь остановил… Когда Генри был в машине? (Пауза.) И платок был только в крови, а теперь… Или у тебя насморк? Значит – вы с Генри… Вы его замарали, он – грязный, грязный! И ты – грязная! Грязная, мерзкая потаскуха! Ты… ты… (Сидит неподвижно, сдавленно рыдает; справляется с собой, может говорить.) Скажи… ведь ничего не было?
Анни. Было.
Макс. Господи… Зачем?…
Анни. Мне очень жаль. Макс, но…
Макс (обрывает, с внезапным спокойствием). Ладно, пусть. Было так было. Ничего.
Анни. Мне очень жаль, Макс, но я люблю его.
Макс. Не может быть.
Анни. Может.
Макс. Нет, нет, не любишь.
Анни. Люблю. И он меня любит. Ну вот, сказала. Мне очень жаль, но так лучше. Надоело врать.
Макс (вновь со слезами на глазах). Нет, Анни, нет! Я люблю тебя… Не уходи!
Анни. Не надо так, прошу тебя!..
Макс. И давно ты с ним? С ним – Боже правый!.. (Яростно бьет по радиоприемнику.)
Снова звучит музыка – «Праведные Братья» поют «Ты утратила чувство любви» – словно бы Макс резким ударом включил радио на полную громкость. Он хватает Анни – поначалу грубо, но тут же оказывается, что он ее обнимает. Анни не отвечает, терпеливо сносит его объятия, пусто смотрит через плечо Макса.
Генри и Анни.
Гостиная. Явно временное жилище, разделенное рейкой-вешалкой для одежды на правую и левую половины – «мужскую» и «женскую».
Генри один, пишет за столом. Расположение дверей и мебели сразу напоминает сцену вторую. На полу – картонные коробки с папками, газеты, письма, сценарии, афиши и программы… Беспорядочно наставлены каталожные ящички. Видна также тахта. На ней или возле нее – воскресные газеты и сценарий в твердом переплете. Из радиоприемника негромко льется поп-музыка.
Из спальни выходит Анни, босиком, в слишком просторном для нее халате Генри. Генри, оторвавшись на полуслове, взглядывает на нее и вновь начинает писать.
Анни. Меня нет. Обещаю.
Подходит к тахте и, стараясь не шуршать, раскрывает газету. Генри пишет. Анни кидает на него один взгляд, второй. Он не замечает. Она встает, заходит за спинку стула, заглядывает через плечо. Он не замечает. Она обходит стол, встает прямо перед Генри. Он не замечает. Она распахивает халат. Он не замечает. Она снова заходит ему за спину, смотрит через плечо. Он поворачивается, хватает ее – от неожиданности она вскрикивает, смеется. Стоят обнявшись.
Генри. Называется «ее нет»!
Анни. Ну, прости, прости, я исправлюсь. Буду сидеть и учить роль.
Генри. Не будешь ты учить.
Анни. Я в другую комнату уйду.
Генри. А эта чем плоха?
Анни. Нет-нет, ты должен писать для меня пьесу.
Генри. Не идет у меня эта пьеса. Уволь.
Анни. Но ты же обещал. Мне в подарок.
Генри. Ну ладно, ладно… Тогда не уходи, расскажи что-нибудь. (Выключает радио.) Запомню ритм, манеру речи, напишу страничку, потом затащу тебя в постель, потом еще страничку, потом снова… Слушай… (Счастливым голосом.)…тебе хорошо?
Анни кивает.
Анни. Да. А тебе?
Он кивает.
Анни. (Радостно и виновато). Но ведь это ужасно. Макс страдает, а я… так счастлива. Рядом с этим счастьем его страдания как-то безвкусны. Некрасиво так говорить? Но он забрасывает меня письмами, к телефону с репетиции требует – то агентом моим назовется, то родственником. Любит меня и хочет, чтоб и я его болью мучилась. А я никакой вины не чувствую, он меня попросту раздражает. Скучно все это, неинтересно… Вы, писатели, никогда об этом не пишете.
Генри. О чем – об этом?
Анни. Про безответную любовь пишут и пишут, на страдания любящих извели море чернил. А каково тем, кого любят! Им же скучно, безмерно скучно, но вы об этом – молчок. Мне кажется, это…
Генри. Серьезный пробел в литературе?
Анни. Что? Нет, я хочу сказать…
Генри. Непростительный писательский предрассудок?
Анни. Да нет, это просто очень интересно.
Генри. Ах, интересно…
Анни. Ну, это показывает… Ладно, проехали…
Генри. Как спалось?
Анни. Слушай, а почему мы пропустили? Куда ты пропал?
Генри. Пришел – ты спишь…
Анни. Сам виноват. На меня снотворное быстро действует, сразу надо было приходить, как обещал.
Генри (кивнув на стол). Нельзя бросать на полуслове – всю ночь бы маялся.
Анни. Ясно, медовый месяц позади. Две недельки, а дальше – дрыхнуть спиной друг к другу…
Генри. Ну, я-то не дрых, я сперва…
Анни. Врешь ты все.
Генри. Истинная правда. Ты спала без задних ног, но все рефлексы работали.
Анни. Врунишка.
Генри. Честное слово.
Анни. Почему не разбудил?
Генри. Захотелось, чтоб ты помолчала разок. Слушай, пьеса все равно не пишется, так, может, нам…
Анни. Ах ты старый греховодник… Нарочно буду роль учить.
Генри. Хочешь, подчитаю?
Она бросает на Генри испытующий взгляд, но подает пьесу, открыв на нужной странице.
Анни. Признайся – ночью ничего не было?
Генри. Еще как было.
Она читает роль без всякого подъема.
Анни. «Tres gentil, Monsieur Jean, Tres gentil!»[2]
