Джон Р.У. Стотт Великий Спорщик

Отношение христианской церкви

Переходя от I столетия к XX, нам нужно спросить себя, как же относится к таким вот отверженным, к изгоям нынешняя христианская церковь? По–фарисейски или по–христиански? Боюсь, что часто по– фарисейски. Это значит, что церковь склонна (и всегда была склонна) к тому, чтобы устраниться от мира и предоставить его самому себе. Евангельские церковнослужители тоже не избежали такой тенденции, хотя на самом деле это является отклонением от истинно евангельского характера. Можно привести много примеров и показать разные причины такого общего отношения к неверующим. Позвольте мне остановиться на четырех из них, которые представляются мне наиболее распространенными.

1. Первой причиной является простое, неприкрытое, фарисейское самодовольство, проистекающее из уверенности в собственной праведности. Так мыслит старший брат из притчи о блудном сыне (неважно, высказывает он это вслух или нет): «Пусть грешник варится в собственном соку. Он получает то, что заслужил; так ему и надо». Об этом прямо мы не говорим, но именно такими мы и предстаем перед всем остальным миром. Для человека постороннего церковь часто выглядит не радушным и приветливым домом, но местом запретов, самодовольной удовлетворенности по отношению к самим себе и сурового осуждения по отношению ко всем остальным. Неверующие иногда говорят, что в миру они находят больше дружелюбия, больше сострадания и понимания человеческой слабости, чем в церкви. Им кажется, что церкви не хватает тепла; подчас они находят ее даже бесчеловечной.

Говоря все это, я вовсе не призываю, чтобы церковь поощряла человеческие грехи или махнула рукой на необходимость покаяния. Просто мне очень хотелось бы, чтобы она предлагала людям то, что Дейвид Шеппард, во время своего служения в Семейном центре «Мэйфлауер», называл «неосуждающей дружбой». Иначе создается впечатление, что церковь существует для святых, а не для грешников. Действительно, состоит она из «святых» в новозаветном смысле этого слова: каждый христианин принадлежит Богу и «святому» («отдельному, особому») народу Божьему Но, будучи святыми, мы все же остаемся грешниками. Наша природа греховна, и ноги наши то и дело спотыкаются. Мы еще не достигли совершенства и не стали непорочными. Скорее, Божья благодать поставила нас на путь, идя по которому мы и характером, и поведением станем такими, какими Он нас уже видит, — а именно, Его святыми.

Так что «святость» церкви больше относится к ее положению и заключается, скорее, в ее принадлежности Богу, в ее призвании и грядущей судьбе, нежели в ее нынешней деятельности. Фарисейство — это ложная претензия на святость, ложный взгляд на церковь. Оно превращает ее в заповедник для безукоризненно респектабельных членов общества, в музей редких духовных экспонатов. Церковь перестает быть тем, чем призвана: госпиталем для выздоравливающих грешников, убежищем для беспомощных и общедоступной гостиницей для странников и пилигримов.

Аббат Миконни спрашивает, что произошло бы в средней поместной церкви, если бы в нее зашел недавно покаявшийся воинственный коммунист, воевавший с «опиумом для народа», или женщина с панели. «Примут ли их? — спрашивает он. — Или мы принимаем Марию Магдалину только потому, что про нее написано в Евангелии? Интересно посмотреть, что будет, если такая Мария Магдалина зайдет на одно из наших собраний! Мы читаем о том, как не хотели иерусалимские евреи–христиане принимать к себе Савлагонителя, когда тот появился перед ними в качестве новообращенного. Как мы удивляемся их поведению! Хотел бы я посмотреть на Савла, зашедшего на одно из наших церковных „братских общений!'»[127]

В этом ложном фарисейском взгляде на церковь есть еще один аспект. Фарисейство ведь проявляется не только в нравственном отношении; оно может принимать также социальные и национальные формы. Как это нередко и происходит. Если церковь устанавливает более узкие рамки членства, чем указано в Писании, она становится фарисейской. Церковь объединяется общей верой в Христа и общим участием в Святом Духе. Кроме этого, у членов церкви часто вообще нет ничего общего. Мы отличаемся друг от друга темпераментом, характером, образованием, цветом кожи, культурными обычаями, языком и великим множеством других вещей. И слава Богу, что это так! Церковь удивительно универсальна, в ней «нет уже иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского» (Гал. 3:28). Иными словами, во Христе все мы равны. Различия по национальности и положению в обществе, которые разделяют людей в других человеческих сообществах, не имеют места в сообществе христианском. Притащив в христианское братство классовые или расовые различия, мы погубим его. «Рыбак рыбака видит издалека», — вообще, в этом, конечно, есть доля правды, но это — не христианская пословица. Слава церкви состоит не в том, что все мы похожи друг на друга, а как раз в том, что все мы непохожи. Так что с холодностью отворачиваться от брата и отталкивать его лишь из–за цвета его кожи, длины волос или косноязычия — значит предавать Христа и присоединяться к фарисеям.

2. Второй причиной того, что церковь устраняется от мира, является подлинная (пусть и ошибочная) боязнь оскверниться. Это дух монашества. Не следует категорически его осуждать, ибо он является искажением благородного идеала. Начинается все с истинного библейского признания того факта, что «мир», человеческое общество, отвергающее Божье правление, является попросту злым. Далее возникает желание выслушать библейские наставления — выслушать и исполнить! — о том, чтобы не любить мир, не сообразовываться с ним, а хранить себя неоскверненным от него (1 Ин. 2:15–17; Рим. 12:2; Иак. 1:27). Но за этим следует неверный поворот. Подразумевается, что единственный эффективный способ сохранить себя в чистоте — это избегать общества мирских людей; единственный путь отвергнуть мирскую жизнь — это устраниться из мира. Желание благое, но выводы, к сожалению, совершенно ошибочные.

Говоря все это, я не хочу подвергать сомнению искренность монахов и отшельников. Мне также не хотелось бы преуменьшать все то, чем христианство обязано монашеским орденам. Хотя некоторые монастыри и были рассадниками греха и алчности, другие, наоборот, в прошлые столетия являлись островками христианской культуры в бурном море варварства.

Кстати, тех евангельских христиан, которые всегда отвергали монашество, позднее обвиняли именно в приверженности к нему. И, по моему мнению, это обвинение в какой–то степени справедливо. Так, например, д–р Юджин Л. Смит, исполнительный секретарь Нью–Йоркского отдела Всемирного совета церквей, писал: «Я начал видеть в них истинных монахов нашего века, озабоченных, прежде всего, сохранением веры во всей ее чистоте посреди гибнущего и распадающегося мира — и готовых принять, зачастую ничуть не сомневаясь, все жертвы и трудности, которые потребуется для этого перенести»[128].

Тем не менее, нам придется подчеркнуть, что монашество, какую бы форму оно ни принимало, не является истинным христианским идеалом. Поскольку оно представляет собой уход от мира, то становится выражением фарисейства; Иисус, наверное, предвидел эту опасность, когда просил у Отца: «Не молю, чтобы Ты взял их из мира, но чтобы сохранил их от зла» (Ин. 17:15).

Надо добавить, что многие нынешние церкви и христиане, никогда не видевшие монастырскую жизнь изнутри, тем не менее, отличаются весьма «монашескими» взглядами. Это значит, что живут они в религиозном затворничестве, будучи отгороженными от всего мира. Они очень мало или почти совсем не заботятся о людях, не входящих в их собственный кружок, и заняты, в основном, самосохранением. Именно эта ошибка, больше чем все остальное, спровоцировала появление модного теперь «нерелигиозного христианства». Конечно, если под словом «религия» понимать пустой формализм и погруженность церкви только в свои заботы, то христианству действительно лучше стать «нерелигиозным». Видя в призыве к «нерелигиозности» борьбу с такими вещами, мы не можем не поддерживать это движение. Однако стоит заметить, что «религия» в смысле публичного, совместного поклонения Богу всегда будет нужным и законным выражением христианства. Но такое поклонение неугодно Богу, если существует само по себе, а христиане не желают жить в мире и быть ему свидетелями и служителями. Церковь, живущая только для себя, должна умереть. Она становится фарисейской, а не христианской. Воистину христианская церковь существует для Бога и для людей вокруг.

3. Третья современная форма фарисейства — которую по праву можно так назвать, ибо она отличается весьма неуравновешенным контактом с миром — касается взаимоотношений между благовестием и социальной активностью. В чем заключается Божий замысел (а значит, и обязанность церкви) по отношению к миру? Это вопрос был поставлен в декабре 1963 года на заседании