синий хрусталь. И эта прозрачная синь будто оторочена густыми темными пушинками-ресницами.
Девушка была говорлива, громко смеялась, щедро раздаривала всему окружающему улыбчивые взгляды. И в них не было, кажется, пока ничего, кроме озорной полудетской радости да еще, может, желания быть замеченной.
И ее замечали все. Мне было видно из капитанской рубки, как светлели у пассажиров лица, едва раздавался где-то на трапе ее голос. Я уже не говорю о своем стажере, Викторе, который, завидев девушку, на полуслове умолкал, и штурвал ему с этой минуты доверять было, пожалуй, опасно.
Девушку наперебой приглашали со всех скамеек, ребята ей уступали место:
— Садись, Любаша!
— Любаша, к нам иди!
Она в ответ дружелюбно и приветливо смеялась, на ходу благодаря. И все сияло в ней, плескалось, бродило.
Так было почти каждый раз. Каждый день, утром и вечером, слышался над Быстрихой Любашин смех.
И вот однажды встал ей навстречу, уступая место на скамейке, солдат. Он тоже был нашим постоянным пассажиром, потому как — я это знал — возил из города в воинскую часть почту. На вид вроде не очень и приметный, щупловатый, но поди ж ты, послушалась его Любаша: поблагодарила и села. Потом в непонятном замешательстве подняла глаза и тут же потупилась.
Солдат взял со скамейки и свою ношу, закинул ее на плечо и до самого поселка стоял рядом с Любашей, переминаясь с ноги на ногу.
Они сошли вместе (на трапе он пропустил ее впереди себя), но потом, видел я, они разошлись. Солдат стал взбираться по скользкой тропке на кручу — это была ближайшая дорога к воинской части. Девушка пошла направо, в поселок. Видать, она туда на работу ездила.
Солдат поднимался все выше, а Любаша неторопливо шла по тропке. И вдруг — понять не могу, как это они так угадали, — оба разом обернулись. И с добрую минуту неподвижно стояли.
Не знаю, что особенного было во всем этом, но Виктор, смотревший из-за приоткрытой двери рубки, внезапно с силой захлопнул дверцу и, облокотясь на штурвал, задумался. И стоял так, пока «Утенышу» не пришла пора вновь отчаливать.
А назавтра Любаша опять взбежала к нам по трапу. И опять посыпались ей навстречу приветствия, приглашения сесть…
Она по-прежнему улыбалась, с озорной игривостью и смехом отвечала, но глаза ее явно искали кого- то. Синий огонек под белесыми ресницами беспокойно метался.
Не знаю, что было минутой позже: «Утеныш» внезапно задурил, пошел зигзагом, и я вынужден был взять у Виктора штурвал. И тут же увидел Любашу и солдата. Они стояли у лееров спиной к рубке, и мне были видны лишь две лежавшие рядом на леерах руки. Широкая ладонь — его, и маленькая, с розовыми ноготками на тонких пальцах — ее.
Назавтра девушка и солдат опять оказались друг возле друга, и на следующий день… И каждый раз я видел покорно лежавшие на леерах две руки. Только, как мне казалось, расстояние между ними с каждым днем уменьшалось.
Вот и опять они друг возле друга. А руки сегодня уже совсем близко одна от другой. Мне кажется, что солдат и Любаша молчат. Они неотрывно смотрят вдаль. Навстречу им плывет облитая солнцем река.
А я не могу оторваться от этих двух рук. Вот они снова вздрогнули. И, кажется, слегка коснулись одна другой.
Мне почудилось, что была какая-то вспышка, с искрами и пламенем, когда они встретились. Через минуту вся маленькая девичья рука вдруг пропала под широкой ладонью своей соседки. И до конца рейса руки уже не разлучались.
На Первое мая точно по графику причалили мы в поселке. Пассажиров тут же как ветром сдуло — все спешили на праздник. Сошли и Любаша с солдатом — она вся разнаряженная и весенняя, а он, как всегда, со своей почтовой сумкой.
Я проводил их взглядом и стал сдавать вахту. А потом побрел потихоньку домой. Путь мой тоже лежал через кручу, и я медленно взбирался на нее — не в мои лета с ходу брать такие препятствия. Вдруг я услышал впереди себя Любашин голос. Глянул — в сторонке, у огромного белого, как мел, валуна, стояли мои знакомые. Сам того не желая, я услышал их разговор.
— Останься, — мягко и просяще говорила Любаша. — У тебя же еще есть время. А у нас на фабрике вечер сегодня.
Она снизу вверх посмотрела на него, и я, не видя ее глаз, отчетливо представил себе их ласковую умоляющую чистоту.
— Не могу, Любаша, — послышался голос солдата. Сумка его лежала на камне, и он держал руки девушки в своих. — Почту надо отнести. Ты знаешь, как солдаты писем ждут… Это для них первая радость. Как же я могу их лишить такой радости? Да еще в праздник.
Любаша не ответила.
— Ты не должна сердиться, — с нежностью в голосе сказал солдат.
— Я и не сержусь, что ты, — громко запротестовала Любаша. — Это же очень хорошо, что ты такой… — Она помолчала, подыскивая слова, потом закончила: — Не о себе только думаешь…
Я поднялся уже на кручу, а они все стояли у камня.
Майское небо купалось в Быстрихе, кое-где сбегали с кручи вниз к реке шустренькие, местами будто витые — так стремителен был их бег — говорливые ручейки.
Над поселком алели флаги.
Пофыркивая, «Утеныш» уходил вверх по течению. Ему было и невдомек, что это он свел на большом весеннем пути два красивых человеческих сердца.
ЖИВАЯ ДУША
Дороге не было конца. Впрочем, какая это дорога! Проезжую часть так разбило и расквасило, что колеи не видно. Да и по обочинам расплескало жидкую грязь — идешь по ней, как по самой черной неизвестности. Может, достанет тебе только до щиколотки, а может, так сиганешь, что перельется через голенища.
Эх, дороги…
Лейтенант Василий Шелест, от природы неугомонный и веселый, подтрунивает над собой. «Шагай, шагай, великий следопыт. Вот только выйдешь ли ты к заветной дорожной развилке, как это было подсказано тебе на станции?»
И если в самом начале пути Шелест еще пытался беречь глянцевый блеск своих новеньких «выпускных» сапог, то теперь он махнул на них рукой: «По прибытии наведем глянец».
У дорожной развилки, где лейтенанту добрый час пришлось поджидать счастливой оказии, его принял в крытый кузов залепленный грязью военный грузовик. После получасовой тряски Василий спрыгнул у зеленой будки КПП.
Короткий разговор по телефону с дежурным — и вот уже большеголовый высокий солдат повел Шелеста в гостиницу. Они шли рядом, и лейтенанту виден был грубоватый профиль провожатого: нависший над глазами лоб, крупный нос, смуглая обветренная щека.
Солдат шел молча. А Шелест не мог молчать. Неведомо откуда подкравшееся волнение взбудоражило в нем, кажется, каждую жилку. Так, видимо, бывает с любым новичком, прибывшим к первому месту службы.
Чтобы хоть немного унять волнение, Василий решил завязать разговор.
— У вас тут, выходит, и своя гостиница есть? — он дружелюбно посмотрел на солдата.
Но тот даже не повернул головы. Вынув из кармана руку, он стал подбрасывать и ловить спичечный
