понял, в чем дело.
— Небось, уже наслышались обо мне, товарищ лейтенант?
— Не наслышался, но слыхал, — напрямик ответил Василий и решил переменить разговор. — Да ты, оказывается, мастер? — показал он на разобранную гармонь.
— Приходилось иметь дело. И сейчас вот охотно взялся. А то и поиграть не на чем.
— Играешь?
— Так, маленько.
— А мы как раз свою самодеятельность думаем организовать. Хочешь записаться?
— А чего ж, дело хорошее. Только… — Жмуров замялся.
— Что — только?
— Вряд ли что получится из этой затеи. Тропку такую у нас торили, торили… К какому-либо празднику проторят, а потом она снова быльем порастает.
— Так от нас же самих все зависит.
Жмуров лишь повел нахмуренными бровями, но ничего не сказал. И Василий понял, что этого упрямца можно убедить только делом.
Василий начал вести дневник. Пока что в простой школьной тетрадке, где на полях ставил дату, а по линейкам пускал угловатую и размашистую вереницу строчек, было всего три записи.
14 октября, среда.
«Что ж, Василий, комсомольцы свою волю выразили. Теперь за тобой слово». Это сказал мне сегодня после собрания парторг. Каким оно будет — мое слово?..
Какой-то Жмуров, комсомолец, во всем батальоне — притча во языцех. Он мне, наверное, сегодня во сне приснится.
16 октября, пятница.
Проводил бюро. Обсуждали один-единственный вопрос — о роли комсомольских организаций в укреплении дисциплины. Но вдруг из него, как из рога изобилия, высыпалось около дюжины маленьких вопросиков.
Маленьких? Нет. Тоже больших и важных: а) изгнание скуки. А это значит: б) умело отдыхать; в) организовать художественную самодеятельность; г) выпускать светогазету; д) сделать свой кинофильм и т. д.
Вывод ясен: всем, всем браться за дело.
17 октября, суббота.
Жмуров-то, оказывается… тот самый… мой провожатый. Нет, исключать его не стоит. Выправить надо парня. А пока протереть с песочком.
Собрание проходило в Ленинской комнате. Комсомольцы собрались быстро, молча расселись за столами. Жмуров вошел последним, сел в самом дальнем углу. Достав из кармана спичечную коробку, подбросил, но тут же, будто спохватившись, сунул обратно. Не зная куда смотреть, уставился в пол.
Сержант Шоркин открыл собрание.
Первым попросил слова ефрейтор Жолудь, неутомимый книголюб, лучший рассказчик всевозможных былей и небылиц, знаток дат, необыкновенных историй и знаменитых имен. Он, не торопясь, поднялся и, протискиваясь между стульями, пошел к трибуне.
— Где-то я читал шуточный рассказ, как следует готовить к обеду чайку. Надо-де привязать к лапке веревочку, вскипятить котел воды, опустить туда чайку, вынуть, снова опустить. Так несколько раз. Потом, — Жолудь сделал паузу, оглядел всех и, остановив колючий взгляд на Жмурове, закончил: — потом надо чайку выбросить. Все равно она к употреблению не годна.
Всё встрепенулись, подняли на оратора удивленные взгляды. А он продолжал:
— Шутка эта не простая. Она, в данном случае, о Жмурове. Сколько ни варим мы его в нашем солдатском котле, а он остается все тем же. Потому как не гож для честной службы. Он неисправим. И ему не место в комсомоле.
Тут молчанию пришел конец. Последние слова Жолудя потонули в нараставшем гуле.
— Насчет чайки ты брось, — басовито раздалось из самого дальнего угла. Все обернулись и увидели: говорил Жмуров, покрасневший до самых ушей.
Потом другие голоса:
— Перехватил малость, Жолудь…
— А что — правильно!..
— Со Жмурова сознательности, что с гуся воды.
— Слова прошу. Прошу слова…
К трибуне вышел рядовой Носов. И снова все приутихли: Носов был близким другом Жмурова. Он и начал с этого.
— Вы знаете, я дружу со Жмуровым. Много его тайн знаю. Он мои тоже знает. Но сегодня не об этом буду говорить. Два раза комсомолец Жмуров обещал исправиться — на ветер пустил слова. Да он и в комсомол-то обманным путем попал…
Опять удивленные взгляды, полуоткрытые рты, в том числе и замерший на полуслове оторопевший Жмуров.
— Объясни, — голос с места.
— Охотно. Я говорю обманным потому, что в заявлении о приеме Жмуров обещал быть честным, верно и свято беречь и умножать богатство Родины. А сейчас отступился от своих слов. Думает: мне, мол, все можно, а от меня ничего не требуйте…
— Правильно, — не выдержал кто-то.
— Верно…
Снова загудело собрание. Жмуров склонялся все ниже. Луч заходящего солнца упал на его смуглый, в редких конопатинах лоб, и все увидели на нем капли пота.
Последним выступил лейтенант Шелест…
В дневнике Василия записей прибавлялось.
19 октября, понедельник.
Разбирали Жмурова. Досталось парню. Но в комсомоле оставили. Вот только что скажут комбат, майор Шикин и капитан Козырев? Правильно ли я поступил?
20 октября, вторник.
Они сказали: правильно.
…Дела захватывали лейтенанта Шелеста все больше и больше. После нескольких ясных дней вновь полили дожди, а потом однажды к вечерку дохнуло с черневших в отдалении полей так ледяно и знобко, что на окнах проступила жилистая и прозрачная вязь первого обледка. А утром, когда солдаты выбежали на физзарядку, их белые нательные сорочки слились с только что выпавшим первым снегом.
Утром Василий записал в дневнике:
«У молодых солдат сегодня первые стрельбы — и такая погодка. Впрочем, это хорошо. С трудного начинать лучше. Но поговорить с комсомольцами все-таки нужно».
Вечером запись была продолжена:
«Молодцы комсомольцы. А Жмуров-то, Жмуров… Его результат один из лучших в роте. Нет, начало хорошее. Теперь за подготовку к учениям.
