Никто не удивился их позднему приходу, не спросил документы и вообще ничего не спросил, когда они брали у портье ключи от своих номеров. Отель глубоко спал, ничуть не интересуясь жизнью своих мимолетных постояльцев. Кириллов и Маргарита долго поднимались по винтовой лестнице, чтобы не нарушить тишину ночи шумом лифта, опять немного заблудились и, в конце концов, оказались перед ее номером. Она не пригласила его войти, и он не спросил разрешения, не замешкался, не помедлил. Всё происходило само собой, по единственно возможному и понятному обоим сценарию, все условности были бы грубы, разрушительны и безвкусны.
Она сказала:
– Хочется чаю. Я сделаю чай.
– Чай? Ну конечно же, чай. Обязательно.
Легко и осторожно он подхватил ее на руки, потом поставил и долго рассматривал, медленно притянул к себе, шепча что-то непонятно-бессвязное, запутался в ее крючках и пуговках, которые ни за что не хотели поддаваться, пока она сама не приказала им подчиниться…
– Ну, собралась, что ли? Давай, перекладывайся на носилки, да не спеши, потихоньку. О господи, Царица Небесная…
Санитарка тетя Лида берет мои пакеты, терпеливо наблюдает, пока я встану и снова лягу, и заботливо спрашивает:
– А муж-то что не провожает?
Новая волна страха накатывает на меня при виде этих ужасных носилок, сковывает так, что невозможно пошевелиться, и я понимаю, что ехать нельзя.
– Не хочу, чтобы видел, как корчусь.
Тетя Лида в сердцах бросает пакеты на пол и топает ногой:
– Да не знаешь ты, как корчатся-то! И в оккупации рожали, и в голод, и в войну.
– И сколько выживало?
– Не так, конечно, как сейчас, но выживали, всяко было.
– Вот именно, что всяко. Нет у меня, тетя Лидочка, времени на попытки. Было – и нет.
– Да не каркай ты, честное слово. Ты думаешь, умнее всех? Умнее? Прошлой весной здесь родила одна шестимесячного, никого не спросила. Нас потом всех трясли, еле уладилось. Ты думаешь, это так просто? Вот то-то, не упрямься.
– Но ведь роды – это не быстро. Если начнутся, можно доехать. Ну, в крайнем случае.
– Значит, нельзя.
– Можно, можно всё. Только кто ради меня станет правила нарушать?
Тетя Лида устало опускается на стул и спрашивает почти спокойно:
– Ты сколько здесь лежишь, считала?
– Два месяца и три дня.
– Вот! А положено две недели, а то и десять дней. Маргарита Вениаминовна на линейках сколько раз из-за тебя объяснялась, упрашивала главного. И Николай Степаныч наш к нему ходил: мол, надо подержать. Распустили вас, честное слово! Тихонько как-нибудь доедешь: не на телеге – на машине. Терпи давай, не хнычь.
Я смотрю на тетю Лиду, которая ворчит, потому что тоже за меня переживает, и думаю о том, что некоторые персонажи нашей жизни существуют как носители образа. Например, тетя Лида – настоящая санитарка, нет, не санитарка, а нянечка, ворчливая и уютная, как бабушка. Я к ней привыкла, я привыкла к своей кровати и остальным деталям больничного ландшафта, который и сам уже действует на меня успокаивающе, как всё привычное, знакомое.
Оля Старцева провожает меня, стоя в дверях и, не в силах ничего сказать, чуть поднимает вверх дрожащие пальцы. Скорее всего, мы больше не увидимся, как и со всеми остальными, и от этого становится совсем грустно.
Едва «скорая» отъезжает от больницы, у меня начинается рвота. Я не могу ни лежать, ни сидеть и, наконец, устраиваюсь на четвереньках, ухватившись за поручни. Пытаюсь медленно и глубоко дышать – ничего не помогает, мне дают пакет, который тут же наполняется и вываливается из рук. Ненадолго становится легче, пытаюсь лечь – и всё повторяется снова. Господи, Господи, Господи, я же говорила: не надо везти. Хорошо, пусть тошнит, лишь бы матка молчала. Какое-то время она и впрямь молчит, видимо, не понимая, что происходит, но при очередном подпрыгивании машины медленно и сильно собирается внизу, пытаясь вытолкнуть моего ребенка.
Страх сковывает вдоль и поперек, но я понимаю, что нужно лечь во что бы то ни стало. Лечь и расслабиться. Однако в горизонтальном положении опять начинается рвота, и я молюсь только о том, чтобы мы скорей доехали до капельницы – назад меня, конечно же, никто не повезет.
Пробок нет, но вся дорога в ямах. Каждый толчок отзывается сокращением, каждое торможение – приступом рвоты. Господи, Господи, Господи, только бы мне доехать и лечь на что-то мягкое – тогда я справлюсь, может быть, справлюсь… Этот ад продолжается минут двадцать. Перепуганная медсестра несколько раз предлагает остановить машину и сделать передышку, но я мотаю головой: страшно потерять драгоценное время. Сейчас всё зависит от времени. Видавший виды водитель несколько раз оглядывается, качает головой, потом, махнув рукой, нажимает на газ и с криком «Держитесь!» включает сирену. Мы мчимся на красные светофоры, нарушая все существующие правила, резко сворачиваем, ныряя в забитые автомобилями переулки, снова выезжаем на широкий проспект и снова куда-то ныряем. Этой гонке не видно конца. Я тупо смотрю в окно, абсолютно не понимая, где мы едем. Не зная, как помочь, медсестра дает что- то понюхать и начинает тереть мне лоб и виски. Матка с силой сжимается, вытягивается вниз и долго не расслабляется. Нужно немедленно ложиться. После нескольких неудачных попыток укладываюсь и пытаюсь расслабиться, но меня хватает минуты на две, приступ рвоты снова заставляет приподняться и напрячься.
Я в буквальном смысле не могу найти себе места и, наконец, устраиваюсь полулежа, но и эта поза связана с напряжением почти всех мышц – приходится опять искать другую. Найти не удается, и я в отчаянии снова встаю на колени, крепко вцепившись в поручни. Руки быстро устают, я терплю и упираюсь, пока они не начинают дрожать и не отказывают вовсе. Мы едем, не снижая скорости и не выключая сирены, меня просят продержаться еще совсем немного, и я собираю последние силы…
После нескольких – одного за другим – резких поворотов мне становится совсем плохо, и, когда мы наконец добираемся до приемного покоя перинатального центра, я понимаю, что начинаются настоящие регулярные схватки.
Я холодею от ужаса. Нет, только не это. Не это. Взять себя в руки – ведь так уже было однажды. Нужно лечь и расслабиться, успокоить всё внутри. Меня вносят в приемный покой, и на какое-то мгновение я, видимо, отключаюсь. Всё плывет и вдруг резко гаснет, как будто выключили и свет, и звуки. Но это длится короткий миг, и я быстро прихожу в себя, потому что кто-то трогает меня за рукав:
– Встаньте с носилок и сядьте. Больная, вы слышите? Сядьте! Вы можете отвечать на вопросы?
Девушка-дежурант с открытым и ясным лицом, которому недостает только пионерской пилотки, смотрит с возмущением и удивлением и почему-то спрашивает:
– В браке состоите? Какая по счету беременность? Да вы встанете или нет? Нужно вернуть носилки на «скорую». Вам что, плохо?
Господи, это же было, уже было, и до чего же это было мучительно!
– У меня регулярные схватки. Срочно поднимайте в палату на капельницу, иначе будет поздно.
– Вот карту заполним и поднимем. Ничего страшного. Отвечайте погромче, пожалуйста.
Я не понимаю, не знаю, как реагировать, и продолжаю шипеть:
– Вам что, нужен выкидыш? Если сейчас же меня не уложат и не начнут капать, я вас всех посажу. Но сначала позвоню коллегам на телевидение – через полчаса здесь будет камера, которая приедет за сюжетом о том, как из-за формальностей вы рискуете жизнью ребенка…
Я говорю и говорю, а в голове крутится одна-единственная мысль: если моя малышка не выживет только из-за того, что мне сейчас неловко и стыдно ругаться и требовать, я не смогу этого простить себе никогда, и жизни мне точно не будет, она кончится вместе с беременностью. Собравшись с силами, я действительно набираю телефон одной из своих телевизионных приятельниц, хотя знаю, что прямо сейчас
