никто не приедет, камеру заказывают накануне.
«Пионервожатая» шумно вздыхает, некоторое время тщательно рассматривает плафон на потолке, медленно встает из-за стола и нехотя идет ко мне:
– Всё понятно, еще одна сумасшедшая – и, как всегда, в мое дежурство. Выделения есть?
– Нет, – пытаюсь я сдержать слезы, а они уже прорвались наружу и текут без остановки, от ужаса и беспомощности начинают стучать зубы, но я беру себя в руки и говорю почти спокойно:
– У меня регулярные схватки, так уже было, когда…
– Боли? Есть или нет? – перебивает она резко и останавливается в полуметре, разглядывая меня сверху и нависая, как скала.
– Нет, болей нет.
Несколько мгновений она размышляет, с недоверием пролистывает выписку из истории болезни и бодро объявляет:
– Если схватки, тогда в родовую.
Насладившись моим ужасом, который, кажется, доверху заполняет весь приемный покой, она берет стул, садится рядом, и я не узнаю свой вмиг охрипший голос:
– В двадцать восемь недель?
– Ну, раз у вас схватки, – улыбается «пионервожатая» и вздыхает опять. – Обнажите живот. Не мешайте.
Какое-то время она держит руку на моем животе, смотрит на часы, считает, слушает сердцебиение ребенка, снова кладет руку на живот, ждет следующего сокращения и говорит с еле заметным волнением, вставая и направляясь к телефону:
– Да, похоже, действительно схватки. Только зачем так кричать, угрожать? Мест всё равно нет, я не виновата. Не знаю, зачем вас прислали. Шлют и шлют, нас не спрашивают. Поднимем в родовую, там прокапаем, а дальше будет видно. Возможно, остановим. Лежите, не вставайте.
После этого меня срочно поднимают на лифте, быстро-быстро куда-то везут, и я оказываюсь там, где люди входят в жизнь.
– Зачем сюда? Не надо! Я боюсь!
«Пионервожатая» опять считает мой пульс и повторяет медленно и громко:
– Женщина, вам объяснили, что ни в одном дородовом отделении свободных коек нет. Если удастся остановить схватки, переведем в другое место. Лежите, не волнуйтесь, вы только всё усугубляете.
Неужели они не понимают, что от одного вида родового бокса можно родить на три месяца раньше? На целых три месяца!
Всё они понимают, но у них и в самом деле конвейер, маленькая зарплата и такие вот истерички, как я. Плюс убогая личная жизнь – это на лицах написано. Их жалеть нужно, а не сажать. Дело не в них, и они не помогут. Дело сейчас во мне, в моих нервах. Надо успокоиться во что бы то ни стало, еще ничего не потеряно. Пока – ничего.
Хорошо, в родовую, пусть. Какая разница, где капать. Нельзя, нельзя паниковать. Надо экономить силы. Любой мой психический взрыв может стать роковым. Мне нужны только панцирная кровать, покой и гинепрал. Ничего сверхъестественного. Главное – продавленная кровать, и тогда моя малышка может выжить. Как они теперь говорят, «будущий ребенок», то есть ребенок, который еще будет. А для меня он уже есть, самый настоящий, лежит там, свернувшись клубочком, посасывает пальчик и, конечно, дрожит вместе со мной. Господи, Господи, Господи, всего лишь кровать с сеткой и оставить в покое. Не вертолет с акушерами-гинекологами, не аппаратура последнего поколения… Но вместо этого меня кладут на жесткую кушетку в коридоре родового бокса – других здесь просто нет – и заряжают гинепрал, который в таких условиях, конечно, будет абсолютно бесполезен. Матка резко «откатывается» вверх и вперед и встает упругим жестким треугольником. Интервалы между сокращениями становятся меньше и меньше. Паниковать нельзя, нельзя. Я должна что-то сделать.
– Позовите заведующего!!! – слышу свой вопль, но он тонет в общих криках и стонах: мимо передвигаются роженицы в белых рубахах с искаженными лицами и огромными животами, раз в десять больше моего, и охают при каждом шаге. Я закрываю глаза, но это помогает мало.
– Тужься, тужься, тужься! Дыши, дыши, дыши! Уже пошла головка, сейчас родим, сейчас… – раздается вразнобой из нескольких палат сразу, и я холодею от одной мысли о том, что там происходит.
Чем заткнуть уши, чтобы не слышать? Куда спрятаться, чтобы не видеть, не знать? Нечеловеческие крики, стоны, жесткие команды.
– Ты будешь тужиться, в конце концов? Ребенок задыхается! Что, принести щипцы?
– Не могу… Больше не могу… Сделайте кесарево, вам что, жалко? Тридцать часов мучаюсь, а-а-а-а- а!
Господи, вот бы мне так помучиться через три месяца, да даже через два!
Слева и справа рожают: то и дело сестры уносят новеньких младенцев. Тут же, у входа в палаты, мнутся папаши, каждые пять минут звонят и сообщают, что «нет, не родила». Конвейер, в самом деле. Тьма посторонних людей, как ни странно. Какой-то проходной двор…
И снова та же страшная мысль: если мой ребенок не выживет только из-за того, что мне стыдно ругаться и требовать, я этого никогда себе не прощу, и жизни мне точно не будет, всё кончится, кончится, кончится…
– Девушка, позовите врача, умоляю! – ловлю пробегающую медсестру. – Мне нужна срочная помощь!
– Но вам же капают, и врач занят, – устало морщится она.
– Умоляю, мне нужно врача.
Медсестра уходит, и через минуту появляется эффектный брюнет с добродушным лицом, которое не обещает ничего доброго:
– А! Это вы, что случилось? Не каждый день у нас устраивают скандалы на пороге приемного покоя и диктуют врачам, что им делать. Но с этим разберемся после. У меня рожают пятеро – поверьте, не до вас.
– Схватки идут через двенадцать минут, а шли через пятнадцать, – начинаю я вежливо, но убедительно. – Мне нужно лечь на панцирную кровать и расслабиться, так уже было в больнице. От жесткой кровати матка напрягается, и гинепрал не поможет.
– Да вы смеетесь, что ли! – перебивает меня брюнет и снисходительно втолковывает: – Если бы жесткая поверхность стимулировала роды, мы бы этим пользовались давно. Вам капают, лежите, успокойтесь. Сначала они скачут, как козы, по магазинам да по работам, психуют по пустякам, а потом у них преждевременные роды…
– Какие магазины?! Я лежу на спине три с половиной месяца, меня перевезли сюда – и вот результат…
Не слушая, врач уходит. Я лежу и беззвучно реву, четко понимая, что еще чуть-чуть – и конец, всё закончится здесь… Мамочка, мамочка, мамочка… Десять минут – матка углом. Десять-тринадцать секунд – расслабление. Каждый раз надеюсь, что перерыв удлинится, но, кажется, он всё короче и короче.
Всё закончится, всё бесполезно. Я пыталась, я сделала всё. Закрываю глаза и лежу, жду конца, по привычке держа руки на животе и согревая его руками…
Оставшиеся от ночи два-три часа Маргарита старательно делала вид, что спит, потому что на самом деле уснуть было невозможно. Кириллов лежал рядом, уткнувшись в нее, как маленький ребенок, и прикрывал нос одеялом, будто зверек. Она не хотела тревожить его, боясь пошевелиться, но, когда начал брезжить рассвет, тихонько высвободилась и проскользнула на балкон. Некоторое время рассматривала город, оказавшийся сплошь низкорослым – двух-, трехэтажным – и очень однообразным. Кроме отелей, здесь ничего не было, но эта одинаковость скорее успокаивала, чем раздражала: мол, всё нормально, всё обычно. Странно, впервые в жизни изменив мужу, которым, в общем-то, очень дорожила, она не почувствовала ничего, кроме еле заметной усталости. Она не хотела думать, что будет дальше, но главное – не совсем понимала свои чувства к Кириллову. Начала было, как обычно, задавать себе вопросы, но не смогла, вернулась в комнату и в свете фиолетового ночника, который они безуспешно пытались выключить,
