одна, ну что мне сделать, чтобы получилось…
Акушерка отходит вглубь бокса к стерильному столику, что-то оттуда берет, возвращается и, когда наступают следующие потуги – чирк! – одним движением уверенно разрезает промежность. Как будто обожгло на полсекунды – я почти не почувствовала и сразу об этом забыла.
– Так, давай еще раз. Постараемся, слышишь? Напрягаешь грудь, а нужно низ, выталкивай, толкай его сильнее!
Теплоухов прилип к противоположной стене, отдав бразды правления опытной пожилой акушерке, которая, уж кажется, видит меня насквозь, вот только не понимает, что мне попросту не хватает мышц, нечем мне тужиться. Господи, хоть бы сделали кесарево!
– Силы здесь ни при чем, – говорит она, будто прочитав мои мысли, – выполнять надо правильно, вот и всё. Давай еще раз: долгий вдох и – раз, два, три, выталкивай же, напрягись всем низом.
Ору, «сажусь на нож», который, кажется, уже у горла – не дает кричать. Еще чуть-чуть – и тресну от боли. Когда же это кончится-то… А если только к вечеру? Не выдержу, до вечера – не выдержу.
Но не выдерживает Теплоухов:
– Э-э-э-э… Женщина, вы можете представить, что у вас запор, и нужно от него избавиться?
– Что у меня?
– Запор. Напрягите кишечник.
– А, ну конечно, да…
Я трясусь от боли, начинают стучать зубы, но это не холод, а что-то другое, я вижу ярких разноцветных человечков в воздухе: их миллионы – желтых, красных, рыжих, голубых… Живые, смеются, гримасничают, подмигивают. Они везде: на стенах, в воздухе, на лампе. Человечки скачут, за ними невозможно уследить. И свет почему-то стал лилово-синим и дрожащим, словно загустел до желеобразного. Свет тоже движется, переливается потоками и разливается на капли, пятна, сгустки. Свет поглощает человечков, втягивая, пожирая тучами. На потолке – отверстие, дыра, оттуда липкие гигантские медузы движутся ко мне несметными рядами: ближе, ближе. Нет, не медузы, а цветы: разрастаясь на глазах, ползут и тянутся, пытаются достать, потрогать. Тут кто-то начинает петь высоким дивным тенором, и звезды через раскрытое окно беззвучным потоком льются на живот, стекают на пол, льются по столу, по стенам. От них струится холод, цветы-медузы застывают, стекленеют и – р-р-раз – разбиваются на мелкие блестящие осколки. Ужасная картинка длится полсекунды и тотчас исчезает.
Я прихожу в себя от слабой похвалы:
– Ну, лучше… Молодец. Давай-давай, пошла головка. Не останавливайся!
Акушерка меняется в лице, теряет всю свою невозмутимость и осанистость, наклоняется и начинает буквально разрывать меня тренированными мускулистыми руками, пытаясь помочь ребенку. Появляются еще два врача – вырастают, словно из-под земли, – поминутно через живот слушают, как бьется его сердечко. Делаю всё, что от меня требуют, и ору уже не переставая. Нет, не ору, а хриплю. Голос внезапно сел, я этого просто не заметила, но молчать намного больнее. Больше не буду рожать, успокаиваю себя в редкие секунды передышек, никогда. Вот сейчас тут домучаюсь – всё!
– Не останавливайся, слышишь! – кричат мне врач и акушерка хором. – Головка вышла, постараемся еще. Вдох – раз, два, три, четыре… Ну, что ты вся как студень!
Я корчусь до последнего. Всё, больше не могу. Ужас абсолютного бессилия заполняет меня, и тут происходит нечто непонятное: как будто останавливается время, всё выключается и гаснет. Провал в действительности и в моем сознании. Не знаю, сколько длится это небытие. Затем – включилось. Только ощущение – довольно яркое, короткое, как вспышка: я чувствую, как, найдя дорогу, очень медленно, по сантиметру, вылезает упругий, плотный, почему-то не скользкий – большой и мокрый мой детеныш. Одно мгновенье, второе, третье… Тишина. Молчит. Я приподнимаюсь и ищу его глазами. И все молчат. Я ничего не вижу – только белые халаты и спины. Ни звука. Так не бывает! И в тот самый миг, когда меня охватывает жуткий страх, он начинает пищать и плакать. Почему-то тихо тихо. Живой? Живой!!! Живой… И плачет – громче, ярче. Кажется, обиженно и грустно.
Не знаю, слышала ли я в своей жизни что-нибудь благодатнее этого плача.
Боль исчезла мигом, как будто раз – и всё.
– Смотрите, ваша девочка.
Бледный и взмокший не меньше меня Теплоухов поднимает ребенка, на котором еще видны пленка и кровяные разводы, и кладет его мне на грудь. Девочка – совсем не красненькая и довольно крупная – пытается по мне ползти, с помощью акушерки находит сосок и плотно охватывает его своим ротиком. Наморщилась, причмокивает губками. Лежит на боку и сосет, засыпает. Придерживая ребенка, я начинаю рыдать так, что врачи смущенно переговариваются и выходят. Рыдаю и рыдаю, не в силах успокоиться, остановить этот поток. О господи, смогла… Смогла… У меня разражается настоящая истерика, с которой я не могу справиться никакой силой воли. Воли вообще никакой нет.
– Еще чуть-чуть, давай родим послед, потом поплачешь, – слышу я уже сочувственный и мягкий голос акушерки, которая занимает свое место и снова приказывает мне тужиться.
Плацента выходит с первого раза, легко и свободно, краем глаза я вижу огромный бурый шмат. Неужели я это носила?
Кажется, всё…
Не отрываясь, я разглядываю свою девочку, с которой мы были одним целым так долго. Глазки у нее плотно закрыты, но я удивляюсь ее «взрослому», совсем не новорожденному виду. Очень длинные реснички, правильный носик, головка в кудряшках, пухленькие щечки. Невооруженным глазом видно – вылитая папа. Сказать, что я в нее влюбилась сразу, – нет, неправда… Я влюбилась в нее давно, когда – не помню, но давно и страстно. Задолго до беременности, до встречи с Алешей мне постоянно снился маленький ребенок, которого я прижимала и ласкала, а когда просыпалась, меня охватывала пустота. Такое чувство, что она была всегда, но где-то очень далеко, и я всегда ее любила. И чтобы нам с ней встретиться, нужно было прожить, пережить эти тяжелые несколько месяцев, которые я никогда не забуду. Лишь бы забыла она. А в том, что ребенок всё понимал и ощущал, у меня нет никаких сомнений…
Я всматриваюсь в дочкины черты. Ее здоровый и довольный вид успокаивает меня настолько, что я принимаюсь думать на посторонние темы: как связаться с Алешей и что нужно для девочки. А нужно – всё. Мы не купили для ребенка ничего: боялись сглазить. Да и покупать было некогда – я всё время лежала в больнице. Я так долго запрещала себе об этом думать, что сейчас, глядя на малышку, испытываю счастливое изумление и не могу к нему привыкнуть и вздохнуть спокойно. Девочка лежит на мне и дышит так неслышно, что я всё время прислушиваюсь и ловлю ее дыхание и запах. Ничего лучше этого запаха я не ощущала за всю свою жизнь. Вроде бы она тоже принюхивается ко мне, мигом успокаивается, чувствуя, что это я, а не кто-то другой, и, что самое интересное, воспринимает меня не как что-то отдельное, а как свое продолжение. То есть она – это я. И наоборот.
Затем ее уносят: перевязать пуповину, помыть, измерить, взвесить, запеленать. Я остаюсь одна и наконец-то расслабляюсь. Боли нет, какое счастье. Вот так лежать и ни о чем не думать. Я знаю: это ненадолго. Еще чуть-чуть – и в голове закопошатся вопросы: а всё ли с ней в порядке после такой-то беременности? Скоро они обрушатся на меня со всей силой – результат послеродовой гормональной атаки. Но пока… Пока я просто запрещаю себе все тревожные мысли и радуюсь: мы вместе, ребенок родился.
Минут двадцать-тридцать мне накладывают швы, и эта боль – просто райские ощущения в сравнении с тем, что было. Стараюсь улыбаться и не плакать. Потом наваливается страшная усталость, и, видимо, я выключаюсь.
Открываю глаза, оттого что подвозят каталку. Меня быстро, аккуратно перекладывают, устраивают рядом спящую девочку и дают открытку. На ней написан вес, рост, время родов: 3.790, 52 см. 11 утра. Да! Состояние новорожденной 9–10 баллов по Апгар. Практически высший балл, даже трудно такое представить.
Нас куда-то везут очень долго, и я вдруг отчетливо понимаю, что у меня начинается вторая половина жизни, совсем не связанная с первой, в которой я была собой и для себя. Теперь «я для себя» закончилась. Надолго. Я по-прежнему «на другой планете». А эта крошечная девочка и есть моя новая жизнь, от и до. Я держу ее крепко, точно так же, как держала все эти месяцы, вглядываюсь в ее личико, не в силах оторваться и поверить…
