где продавали горячие вафли; там четырехполосное шоссе делало последний поворот и внезапно исчезало в крокодиловых джунглях.
На бетонном пятачке у автобусной остановки перешептывались две пожилые женщины, доверительно кивая головами; Рейнхарт подошел и стал рядом. Поодаль, на краю бинговской клумбы с тюльпанами сидела стройная девушка в белом свитере — та самая, которую он видел в шахте лифта.
— Эй,— окликнул Рейнхарт. Он даже несколько удивился, поняв, как он ей обрадовался.
Девушка бросила на него быстрый взгляд и, поднеся руку к волосам, тут же отвернулась.
Рейнхарт подошел к ней; девушка настороженно глядела на него, заслонив рукой глаза от света зари.
— Вы тот самый, что интересуется лифтами?
— Ага,— засмеялся Рейнхарт,— тот самый.
— А где та крыша мира? В Альпах или еще где? Рейнхарт опять засмеялся, нашаривая в кармане сигареты.
— В Альпах? — сказал он.— Еще чего!
— А где ж тогда? Ох, заливаете, братец. С самого начала. Я так и знала, что заливаете, а потом подумала, может, и верно, вы какой-нибудь иностранец и никогда лифтов не видали. Я полночи про это думала.
— Я пошутил,— сказал Рейнхарт.— Но я и вправду родился в горах.
— В каких горах? — спросила девушка,— Я, например, из Западной Виргинии.
— Вот в тех же самых горах.
— Ну ясно, вы меня морочите, я же по выговору слышу, что вы не из наших мест. Не с тех гор, откуда я.
— Я из Пенсильвании. Там те же самые горы.
— А черт их знает,— подумав, сказала девушка.
— Они такие же высокие,— настаивал Рейнхарт.— Замечательные горы. Там есть городок, в трех милях оттуда, где я родился, он называется Горный Приют.
— Горный Приют,— повторила девушка и грустно поглядела на канаву.— Хорошо называется город.
— И город хороший. Курорт.
— А у вас машины нету? — вдруг спросила девушка.
— Нету,— сказал Рейнхарт.— Я тоже жду автобуса.
— Ах, черт,-— сказала девушка.— Значит, нету?
— Увы.
По серой дороге подкатил зеленый с белым автобус, сделал разворот и остановился перед ними. Дверцы распахнулись, шофер поглядел на них сонными глазами.
— До Елисейских полей,— вяло сказал он. Они вошли; Джеральдина села у окна.
Садясь рядом, Рейнхарт внезапно ощутил острое желание, от которого напряглись все мышцы, пересохло в горле и тело заломило, как от страшной усталости. Вот, значит, чего лишил его этот окаянный год, подумал он и закрыл глаза. Господи помилуй, без чего только не обходишься и даже не замечаешь этого.
— Видно, вы здорово вымотались,— сказала девушка, глядя на его отражение в сереющем стекле; она старалась не поворачиваться к нему правой стороной лица, где были шрамы.
— Нет,— сказал Рейнхарт.— Просто закружилась голова.
— А вы кто? — спросила Джеральдина.— Вы не механик, нет? Я вас за механика приняла.
— Я не механик,— сказал он, откинув голову на спинку сиденья. Сейчас на него и в самом деле навалилась усталость.— Я эстет. Но я перевоспитываюсь.
— Вы, случайно, не из Мандевилла? — небрежным тоном спросила Джеральдина.
— Я из Миссии живой благодати,— ответил Рейнхарт.— Я алкаш.
— Ну, это еще ничего. Вас мылом вытрезвляют, да?
— Они мне вычищают душу.
— Вы, наверно, университет кончали?
— Да,— сказал Рейнхарт, повернув к ней голову. Рядом на спинке сиденья лежала ее рука, красная, в ссадинах, с распухшими суставами пальцев. От нее пахло мылом М. Т. Бингемона.
Джеральдина быстро убрала руку и отвернулась к окну.
— Мыло проклятое,— сказала она.— Все руки разъело.
— Не заметил,— сказал Рейнхарт.— Я вашей рукой любовался. Ей-богу.
— Ха,— сказала Джеральдина, положила руку обратно и крепко стиснула спинку сиденья.— Полюбовались и хватит... Понимаете,— немного погодя заговорила она, и лицо ее приняло сосредоточенное выражение,— раньше мне никогда не приходилось работать на фабрике. А вот после аварии пришлось.— Она быстро и весьма драматично повернулась и вскинула голову, представляя ему на обозрение свои рубцы.
— Как же это вышло? — спросил Рейнхарт.
— А вот как.— Джеральдина сдвинула брови.— Это было в Голливуде. Мы мчались на гоночной машине, я и один мой приятель-киноактер...
— Джеймс Дин?
Она молчала, глядя на него злыми глазами. Потом улыбнулась.
— Вам к центру?
— Так точно.
— Тогда нам здесь пересадка. Это Елисейские поля. Нам надо пересесть на автобус до Дикатур- стрит.
Они вышли из полупустого автобуса и молча зашагали по мокрому от росы зеленому островку. Солнце уже взошло и пригревало траву.
— Вы сразу догадались, что я все выдумала?
— Откуда же мне знать, выдумываете вы или нет? Вы простите, что я вас перебил. Это было интересно.
— Даже очень,— сказала Джеральдина.
— То, что на самом деле случилось?
— Нет,— сказала Джеральдина.— То, пожалуй, нет.
— О'кей.
Они вошли под навес, где торговали бананами; на мостовой у тротуара тлели кучки побуревшей кожуры, над ними вились струйки черного дыма, сладковато пахнувшего бананами.
— А что вы делали, пока не стали перевоспитываться?
— Я-то? — переспросил Рейнхарт.— Я играл.
— Играли? — засмеялась Джеральдина.— На скачках, что ли?
— Музыку,— сказал Рейнхарт, удивляясь, что произносит это слово вслух.— Я был в некотором роде музыкантом.
— Ух ты,— сказала Джеральдина.— Значит, на рояле.
— На рояле,— отозвался Рейнхарт.— И на рояле, и на прочей дьявольщине. Главным образом на кларнете.
— А что вы играли? Джазовую музыку?
— Все играл,— сказал Рейнхарт.— Все на свете.
— И у вас было много денег?
— Ни гроша. Никогда в жизни.
— Значит, не бог весть какой вы музыкант, правда? — улыбаясь, заметила она.— То есть, значит, вы как раз вовремя получили постоянную работу.
Рейнхарт ступил с тротуара и, пошатнувшись, сделал несколько шагов прямо по горящей банановой кожуре.
— Осторожно, братец! — Джеральдина протянула руку, чтобы поддержать его.— Это, наверно, с непривычки — ведь всю смену отработали, без дураков.
