его, мокрого и заляпанного грязью, вышвырнуло из долгой бессонной ночи прямо в этот серый полдень. Подавленный безысходностью окружающего мира, он все же решил разрядить гнетущую атмосферу где-то в тридцати километрах от Парижа. Персоннета наводил на него страх, но именно для того, чтобы победить это чувство, он убавил звук в приемнике и спросил с безрадостной улыбкой:
— Ну а девушки — вы часто сталкиваетесь с ними по работе?
Ответа не было, и он побоялся настаивать. Его спутник, немой и неподвижный, как и на протяжении всего пути, пристально смотрел перед собой; лицо его выражало не то огорчение, не то озабоченность, не то боль, трудно сказать — может, он был не в духе, а может, просто в отчаянии. Словом, чувствовалось, что его одолевают мрачные мысли, хотя неизвестно, какие именно. Не смея докучать своему спутнику вопросами, Боккара попробовал развлечь его собственными соображениями на ту же тему: каким образом он, Боккара, ухитряется клеить девиц.
— Очень просто, — ответил он сам себе. — Прихожу один в кафе, сажусь на террасе, заказываю пивка и прикидываюсь несчастненьким. Действует без промаха. Через полчаса какая-нибудь из них наверняка подойдет и сядет рядышком. Тогда вперед!
Оставив это сообщение без комментариев, Персоннета бросил на Боккара быстрый взгляд — короткий, но многозначительный, — в котором явственно читались и зависть, и скептицизм, и осуждение. Затем он снова прибавил звук в радиоприемнике — исполняли Шостаковича; Боккара счел за лучшее промолчать. И они стали слушать Шостаковича; собственно, Шостакович не так уж плох, у него встречаются очень недурные квартеты. Затем, по прибытии в Париж, Персоннета велел Боккара остановиться рядом с Оперой, возле телефонной будки.
— Жди здесь, — сказал он, вылезая из машины, — я поговорю с клиентом.
К двум часам дня небо очистилось, магазины начали открываться после перерыва, и квартал заполонили продавщицы, возвращавшиеся на работу после своего низкокалорийного обеда с полуторалитровыми бутылями «Колтрекса» под мышкой. Боккара отрегулировал наклон сиденья так, чтобы было удобнее наблюдать, как девушки идут на свои рабочие места.
Но Сальвадору, заказавшему прямо в кабинет клубный сандвич с пивом, было не до телефонных разговоров. Перед ним лежало досье «Высокие блондинки», открытое на странице с деликатной темой «Блондинки крашеные».
— Так, — отрывисто сказал он в трубку. — Значит, не вышло? Я не знаю, обсудите это с Жувом.
И он резко положил трубку, боясь нарушить ход мыслей и стараясь глубже вникнуть в сюжет, для чего даже начал рассуждать вслух. Донасьенна, сидевшая напротив, писала под его диктовку, успевая одновременно проецировать на стенной экран фотографии Стефани Одран, Энджи Дикинсон и Моники Витти, дабы стимулировать полет фантазии Сальвадора. Однако Сальвадор, сбитый с толку телефонным звонком, вдруг сделал паузу, а потом изрек:
— Каждую блондинку рано или поздно могут заподозрить в том, что она красит волосы. Все они проходят через это, все рискуют подвергнуться обвинению в фальсификации. А ведь крашеные блондинки иногда выглядят гораздо естественнее натуральных, смотрятся прямо как настоящие, что ты об этом думаешь?
Но Донасьенна нынче не была расположена ни думать, ни говорить в своем обычном темпе.
— Еще не знаю, — уклончиво ответила она. — Ты не мог бы пояснить?
— Мог бы, — сказал Сальвадор. — Я вернусь к этой теме. Продолжим. Крашеная блондинка относится к специфической категории, у нее свой, особый стиль. Это совсем не то, что крашеная брюнетка. Впрочем, крашеные брюнетки — явление вообще маловероятное, с какой стати женщине краситься в черный цвет?! Эта масть не имеет перспектив, тогда как поддельная блондинка выбирает свой цвет с весьма конкретной целью. Вот отчего крашеные волосы шокируют лишь в определенном смысле, ты меня слушаешь?
— Слушаю, слушаю, — сказала с зевком Донасьенна. — Продолжай.
— Я тут углядел одну хорошенькую! — объявил Боккара, когда Персоннета вернулся в машину. — Видели бы вы ее зубки — прямо как жемчуг. Белоснежные, блестящие, — клянусь вам, даже кафель в ванной и тот не так сверкает.
— Езжай давай, — приказал Персоннета.
— Извиняюсь, — пробормотал Боккара. И они направились через Сен-Лазар к кварталу Европа: здесь освещение порой напоминает восточноевропейское, здесь улицы более извилисты, чем в других местах, даже в жару здесь веет прохладой, а звуки приглушены, словно идут издалека. Некоторые из этих улиц, самые интровертивные, круглый год выглядят не то площадками для кемпингов, не то пустырями; например, перед конторой Жува всегда есть место для парковки.
Напротив кабинета Жува располагался офис, занятый каким-то женским комитетом, где дамы были одна красивей другой. Когда Персоннета и Боккара вошли в холл, там, видимо, проходило общее собрание, и Боккара сунулся в приоткрытую дверь — поглазеть.
— Ну, ты идешь или нет? — спросил Персоннета.
— Извиняюсь, — ответил Боккара. Жув ожидал их, чтобы коротко проинструктировать относительно дальнейших действий. Они сообщили ему о своей неудаче.
— Ничуть не удивляюсь, — сказал Жув. — Она наверняка сбежала от нас. Ну что ж, тем хуже. Попробуем зайти с другого конца. Вам придется наведаться в одно местечко, сейчас скажу какое, но только как можно незаметнее, вы понимаете, что я..?
— Да, — ответил Персоннета, — я понимаю, что вы…
Спустя какое-то время они вышли, имея при себе адрес Лагранжа; форум блистательных дам был в самом разгаре, воинственные крики перемежались истерическими призывами начать голосование.
— Что будем делать? — спросил Боккара. — Отправимся туда прямо сейчас?
— Странный вопрос, — усмехнулся Персоннета. — Может, у тебя другие планы?
И он же, чуть позже, спросил на Тильзитской улице:
— Хочешь, я попробую?
— Да ладно, я сам, — отвечал Боккара.
Персоннета стоял с фонариком в руке за спиной своего поглощенного делом ассистента, стараясь светить ему как можно прилежнее. Но это ему не очень-то удавалось. Рука, уставшая от долгого напряжения, ходила ходуном, и луч фонаря постоянно соскальзывал в промежуток между ними, мешая разглядеть что бы то ни было. Боккара недовольно ворчал, и Персоннета обеими руками приподнимал фонарь. Было десять минут первого ночи со вторника на среду.
На улице по-прежнему царила промозглая сырость. Дождик, совсем уже мелкий, почти туман, тихо шуршал по высоким окнам кабинета Лагранжа — так шуршит легкий прибой, собирая в складки прибрежный песок. С Тильзитской улицы доносился шум дорожного движения, неравномерного, но и неумолкающего; раздавался он и со стороны площади Звезды, и, уже более глухо, с окрестных бульваров; иногда взвывала сирена «скорой помощи» или слышались автомобильные гудки. Им только и оставалось, что слушать все это, ибо видеть было нечего, хотя фонарь и продолжал светить. Через открытую дверь кабинета проникали слабые отблески уличных фонарей, едва обозначая контуры мебели, но не давая света.
Они засели в чуланчике, смежном с просторным кабинетом Лагранжа; это был пятиметровый закуток без окон, где имелись факс и ксерокс, металлические шкафы-картотеки, умывальник и ветхозаветный сейф — Боккара стоял на коленях именно перед ним. Сверху на сейфе лежала стопка досье, из которых торчали отдельные бумажки; на ковровом покрытии возле Боккара валялся саквояж с набором мелких инструментов — щипцов, пробойников, щупов — и какое-то приспособление покрупнее, напоминавшее медицинскую банку, рядом лежал стетоскоп. Время от времени Боккара приставлял стетоскоп к замку сейфа и считал щелчки, пытаясь справиться с ознобом, который порой одолевал его до такой степени, что он путался в комбинациях и был вынужден начинать все снова. Мало того что он дрожал, он еще вдобавок и потел, и его пальцы срывались со скользкого диска; вдобавок луч фонаря в решающий момент уходил в сторону — словом, все, абсолютно все ополчилось против Боккара, мешая ему вскрыть проклятый сейф.
Персоннета наклонился, заглянул в лицо своему помощнику и увидел, что тот весь в испарине.
— Надо было запастись тряпками, — сказал он. — Ты уверен, что у тебя в саквояже ничего такого нет? Может, хоть бумажные носовые платки?
— Нет! — с отчаянием воскликнул Боккара. — Нет и нет! Черт бы побрал это колесико — до чего же скользкое, никак не ухватить, будь оно неладно!
