— Ты шутишь? — Адапа был ошарашен.
— Нет, я не шучу. Нужно, — твердо повторила она.
— Нет! Я хотел сказать тебе кое-что.
Ламассатум водрузила кувшин на плечо и попыталась обойти его.
— Постой.
Она сделала жест, точно хотела его отодвинуть. Адапа случайно коснулся ее пальцев. В горле у него пересохло.
— Я найду тебя, — сказал он.
Девушка сделала вид, что не расслышала. Он мешал ей пройти, и она, как тамариск, изогнувшись с кувшином, полным воды, холодно смотрела на него.
— Можно? — не унимался Адапа.
— Нет.
Она покачала головой. Адапа закусил губу. Прибежал Надин.
— Где ты ходишь? — закричал он и потянул Адапу за руку.
Надин раскраснелся и тяжело дышал. На носу блестели капельки пота.
— Берос рвет и мечет. Ты знаешь, с ним шутить нельзя!
— Иду, — коротко ответил Адапа.
— Я побегу вперед. — Надин взглянул на Ламассатум и прищурился. — Попытаюсь смягчить его гнев.
Они обернулись и оба смотрели на удаляющуюся спину Надина.
— Не гневайся, — сказала Ламассатум.
— Я не гневаюсь. Я буду думать о тебе.
Она пожала плечом и быстро пошла, ни разу не оглянувшись. В Доме табличек звучал нестройный хор юношеских голосов — повторяли шумерские слова. Адапа остановился в дверях. В классной комнате было светло и душно. Берос посмотрел на него тяжелым взглядом.
После занятий Адапа сидел во дворе школы, он далее не пытался не думать о ней. Небо зияло провалом синевы, точно распахнутые ворота в иные миры. Он не заметил, как подошел старый учитель, и сел рядом.
— В жизни случаются приятные моменты — боги все-таки благосклонны к смертным, — сказал он. — Нужно концентрироваться… Так вот, если умеешь это делать, то от горя заслонишься, а радость будешь переживать так долго, как сам этого захочешь. Адапа изумленно посмотрел на старика. Странно, когда он увидел Ламассатум в первый раз, она показалась ему взрослой женщиной. Теперь он уверен, эта девушка создана для него. Ради это стоило жить. Да! Да!!!
Глава 13. ПОМОЛВКА
Разве кончиться может такое?
То, что все называют реальностью — да.
Теплый снег, голубые глаза дракона,
И следы на снегу — в никуда.
Дом Сумукан-иддина был залит светом. Даже в передней, где стоял глиняный кувшин для омовения рук и пол был устлан циновками, горели светильники.
Шли последние приготовления к помолвке. Рабы с озабоченным видом бегали по комнатам, на заднем дворике потрошили баранов, ощипывали гусей, уток, кур, павлинов. Сильный теплый юго-западный ветер поднимал пух и перья. Они кружили, точно бабочки над цветущим гранатом. В кухне чадил очаг. Женщины пекли хлеб во дворе.
Общая суета подействовала на Сумукан-иддина возбуждающе. Он волновался. Покинул комнаты и вышел в открытый внутренний двор, где на ветру раскачивались тонкие деревья, и трепетала молодая листва. Черное небо склонилось над Вавилоном, черное, как сажа, серебряное от россыпей алмазных копий Игигов — мерцающих мокрых звезд. Звезды пахли колодезной водой, студеной до зубной оскомины.
Он посмотрел в небо. Голова его закружилась. Через открытую дверь он видел светильники в передней, мерцающие от дуновений, ветра.
Заложив руки за спину, Сумукан-иддин ходил по двору, в который уже раз обдумывая брачный договор. И вдруг остановился, как вкопанный. Со второго этажа, из спальни дочери, послышался ее рассерженный голос. Она за что-то распекала служанок. И он снова вспомнил то, что видел сегодня утром.
Он был занят делами, торопился на базар, быстро проходил комнаты, завязывая на ходу пояс. Слышались женские голоса, смех, плеск воды. Он повернул голову, и в это сумасшедшее мгновение тонкая ткань откинулась. Мимо пронеслась молодая рабыня, обдав его запахом лаванды. Только тогда он осознал, что стоит около купальни. Во рту пересохло. В ванне, во весь рост, обнаженная, блестящая от воды, стояла Иштар-умми. Полог задернулся, но ему все казалось, что он опадает, как перо, наполняясь воздухом.
Весь день Сумукан-иддин провел, как в бреду. Распаленный жарой и своими мыслями, он страдал. В квартале Рука небес, увидев богатого господина с двумя приказчиками, к нему подошла уличная женщина с непокрытой головой и ровными подчерненными бровями. Он едва не допустил ее до себя, потом, сдерживая гнев, приказал выдать денег и пошел прочь, все больше ускоряя шаг.
Он злился на себя. Перед глазами стояла соблазнительная грудь Иштар-умми с крупными сосками, похожими на розовые бутоны. А вечером предстояло принимать гостей. Жениха, которому он представит свою дочь.
Внутри зубчатых стен бурлила жизнь. Прямые широкие улицы связывали восемь главных городских ворот, соединяясь со Старым городом в его центре, сердце Вавилона. Шум не смолкал и теперь, хотя время шло к закату, разве что стал сдавленнее, с длинным шлейфом послезвучия, похожим на эхо, в сладком вечернем воздухе, густом и тяжелом, как груди кормящей богини.
По главной улице квартала Обитель жизни в галдящем потоке двигалась колесница, изукрашенная цветами и лентами. Юноше, стоящему за спиной возницы, казалось, что все встречные глазеют на его наряд, праздничный головной убор. Стук копыт тройки бурых статных лошадей тонул в общем шуме, теплый ветер поднимал их гривы, переплетенные подвижными стеблями.
Юноша стиснул зубы, и только когда колесо попадало в выбоину мостовой, болезненно, раздраженно морщился. Он дорого дал бы за то, чтобы повернуть назад, и непременно сделал бы это, имей он такую возможность.
Сзади катились повозки отца и приглашенных родственников, от дома пекаря донесся аромат свежего хлеба, это в сочетании с розовыми отдаленными фасадами без окон что-то напомнило юноше, но мысль тут же ускользнула, и он ни разу не обернулся.
Он толком не знал, куда они едут: хватило и того, что в дом его невесты. Спрашивать об этом не хотел, полагаясь на возницу — видимо, тот был осведомлен отлично.
Они нагнали еле плетущийся караван с поклажей и никак не могли обогнать его. Возница бранился и щелкал кнутом. Верблюд, замыкающий вереницу, оборачивался, на ходу качая маленькой головой на гибкой шее, и грустно дергал отвислой губой. Наконец один из караванщиков в пыльном балахоне развернулся на горе тюков и, широко раскинув ноги с сильными голенями, перетянутыми пряжками сандалий, вывел гортанную руладу в ответ на выкрики возницы. Тот на миг опешил, потом радостно икнул и на том же наречии звонко ответил, видимо, что-то нелицеприятное. Они переругивались, пока между этим и встречным потоком не образовался просвет. Процессия, возглавляемая Адапой, полетела дальше.
Юноша зажмурился. Глупость происходящего ужасала тем, что это не сон, который можно прервать
