— Как вернешься, зайди ко мне. Я буду ждать. Стукни один раз, я сплю чутко. Ступай. Да, и скажи на кухне, чтобы принесли ужин и умыться.
Он поклонился и собрался идти.
— Письмо-то спрячь под одежду, умник! — крикнула она вдогонку и скрестила на груди руки.
Ужин принесли довольно быстро. Анту-умми не спеша поела, доставая щепотью тушеную чечевицу с овощами из маленького горшка. Вот и все, теперь можно покинуть столицу — возлюбленный город царя, гордость и красу царства, о котором она столько мечтала, — до следующего года. «Я все сделала правильно, и ты, верховный жрец Мардука, еще наплачешься кровавыми слезами. Ах, Варад-Син, Варад- Син, что ты сделал со мной… так ведь и я в долгу не осталась. А мальчик мой все равно будет служить во дворце, чего бы мне это ни стоило».
Анту-умми вздохнула и поднялась из-за стола. Она, оказывается, замечталась, а между тем прошел двойной час ночи. Она откинула крышку сундука, порылась в нем и достала маленький сундучок, искусно сплетенный из тростника; там-то в полотняных мешочках и лежали деньги. Жрица отсчитала восемь сиклей, подержала на ладони и добавила еще один. Красивый еврей, очень красивый. Она закусила губу. Нет, нет, она здесь, не для этого. Да и что он такое — мальчишка, раб. «Тогда за что девятый сикль? — спросила она себя и усмехнулась. — За взгляд, за то, что едва дышал, стоя передо мной. Пусть раб — какая разница! А ты, жрец, будь проклят. Ты не способен так чувствовать женщину!» И она вытряхнула на ладонь еще сикль.
Анту-умми так и не уснула. А когда в дверь коротко стукнули, пошла открывать.
— Нет, я не хочу, чтобы ты разговаривал со мной так! Ведь я твоя жена! — кричала Иштар-умми, хлопая бронзовым зеркалом по подушке. — Я твоя жена! Я люблю тебя! Я хочу знать о тебе все и желаю только добра!
Раскрасневшийся Адапа стоял перед ней, скрестив руки. Это был уже не первый каприз Иштар-умми. Она привыкла получать все, а если не удавалось сразу, начинала кричать. Нет, она была не глупой девушкой, Адапа признал это сразу. С ней интересно бывало поговорить, но ее истерики губили все хорошее, что только-только начало зарождаться между ними.
— Надеюсь, ты желаешь добра, — отвечал Адапа. — Но это не дает тебе права… не дает права…
— Что?
— Лезть в душу, Иштар-умми, — закончил Адапа.
— Адапа, милый! — глаза ее наполнились слезами. — Ведь мы только-только стали жить вместе. И вот ты уезжаешь. А я хочу, чтобы ты был со мной. Я, я, я ребенка хочу!
Адапа оторопел. У него вдруг похолодели руки. Он даже не думал об этом, но слово было произнесено его женой, и он вдруг с ужасом понял, что женитьба — не сон, не приятные минуты на ложе с этой красивой девушкой, что все всерьез и надолго, навсегда.
— Успокойся, — холодно сказал Адапа, — ты знаешь, я еду во дворец. Мне необходимо закончить курс обучения. Только так я смогу начать посещать школу Эсагилы.
— Ты бежишь от меня! — крикнула Иштар-умми и бросилась ничком на подушки.
— Нет, просто у меня дело.
— Бежишь! Бежишь! Что скажут люди? Гости не доели еще свадебные пироги, а я уже сижу одна.
— Я приеду вечером.
— Ты бежишь!
Иштар-умми залилась слезами. Он наклонился и поцеловал ее мокрые щеки. Очень красивая девушка, подумал он, но гримаса плача безобразит даже таких.
— Если ты говоришь, значит, так оно и есть, — проговорил он и вышел из комнаты. Во дворе, садясь в повозку, он слышал ее яростные вопли.
Адапа не лгал своей жене, говоря, что отправляется в дом табличек. Но была и другая цель, с которой он катил по кварталам Вавилона к дворцовому комплексу. Ламассатум говорила, что господин ее, высокопоставленный писец, живет во дворце со своей семьей и слугами, и теперь, приближаясь к его стенам, Адапа думал о том, что его возлюбленная находится сейчас там, в чреве гигантского сооружения. Каждая минута приближала его к ней, и все же Ламассатум была бесконечно далека. За истекшие дни он стал старше на жизнь, а Ламассатум, юная, будет властвовать над ним век, никогда не изменяясь.
С замиранием сердца он миновал ворота, дворца, где стояли вооруженные гвардейцы с ледяными глазами демонов темного мира. Пересек первый двор, весь желтый от солнечного света. Вокруг мелькали лица, голоса звучали со всех сторон, и он был как тень, призрак, проходящий сквозь барьеры. Какой-то нижний чин толкнул его на бегу и испуганно отпрянул. Адапа пошел дальше, не слушая его торопливых извинений. Здесь пахло ею, все было пропитано ее присутствием.
Старого учителя на месте не оказалось. Он был болен и уже третий день оставался в своем доме. Адапу встретили школьные приятели и учитель Бирас, как всегда хмурый, с поджатыми губами, похожий на ворона. День был посвящен шумерской культуре, уроки длились бесконечно, стены давили, Адапа впервые почувствовал себя плохо в закрытой комнате.
Как он ругал себя за то, что не узнал о возлюбленной больше, не знает даже имени человека, имеющего на нее права. Выйдя, наконец, на солнечный свет, он отдышался — вон колодец, откуда она доставала воду в тот день, когда Адапа впервые позвал ее на свидание. С глиняными табличками под мышкой он пошел прочь, не оглядываясь.
Адапа хотел отыскать Ламассатум, вернуть ей свободу. Теперь, женившись, он обладал достаточным состоянием, чтобы осуществить задуманное. Но больше всего на свете он хотел вернуть ее любовь. Покидая дворец, он заметил целую процессию священнослужителей во главе со жрецом-прорицателем. Молитвенно сложив руки, он семенил по плитам, которыми была выстлана дорога. За ним следовали жрецы-омватели, жрецы-помазыватели, ясновидящие и заклинатели.
Адапа посторонился, пропуская цветную, сверкающую драгоценностями группу. Аромат разных духов потянулся густым шлейфом. На секунду ему показалось, что это стая экзотических птиц пронеслась мимо. Охрана в воротах была усилена, и только выехав за пределы комплекса, он понял, что дворец оцеплен гвардейцами.
— Хочешь, я овладею тобой?
Ламассатум вздрогнула и открыла глаза. В комнате было темно. Из-под занавески пробивался тусклый свет — в трапезной для прислуги горел ночной светильник. Рядом спала Гелла из Пелопонесса. В углу на циновке, сжавшись в комок, лежала египтянка, такая старая, что Ламассатум удивлялась, как можно жить так долго и не устать от жизни. У старухи были свои странности, она носила парик из конского волоса и плащ с вышитыми серебром звездами. С этим плащом была связанна какая-то романтическая история, закончившаяся печально; египтянка рассказывала ее всем подряд, но никто не верил. Была, правда, одна рабыня, собиравшая в саду на террасах сухие бутоны и листья, которая каждый раз плакала, слушая египтянку, но она-то не в счет, потому что разум ее остался, как у младенца. За много лет плащ износился, превратившись в бесформенные лохмотья, и по утрам, сидя у печи, где женщины пекли хлеб, старуха латала новые дыры. Она была образованна, знала несколько языков: египетский, арамейский и греческий.
Ламассатум легла навзничь, уставившись в темный потолок. Еле уловимо пахло кедром. Кто произнес эти слова? Если это сон, то слишком уж явственный. С того дня, как она оставила Адапу на Пятачке Ювелиров под звездами, которые тоскливо глядели на него, она исчезла из реальной жизни, растворилась в той синей тьме, и кровь загустела в ней и стала как медь, — так Ламассатум ощущала себя.
Она встала, отдернула занавеску. Светильник горел спокойно и тускло, пламя не шелохнулось при ее приближении. Она села на стул, сложила под грудью руки. Пройдет не так уж много времени, и этот гладкий и мягкий живот станет круглым, как луна. Ярко представился ей день, когда боги возвращались из дома новогоднего праздника, и весь Вавилон встречал их. Они были вместе, Адапа водил пальцами по ее браслетам, и она сказала, что золото — это пот солнца, а серебро — слезы луны. Он улыбнулся молча, светло и ясно. И она была как облако, а он был солнечным светом.
— Теперь я буду молиться Царпанит, принесу ей бескровные жертвы, чтобы роды прошли благополучно. И Нингишзиде молиться буду, чтобы исцелил мою душу от недуга, чтобы забыла я Адапу.
