неизъяснимым выражением нежности — так может смотреть мужчина, который любит. Он был без шапки, волосы волной лежали на плечах, на лбу появились длинные поперечные морщины, которых раньше не было. Это был новый Адапа, повзрослевший, сильный, и она вмиг узнала его и поверила уже до конца.
Они молча глядели друг на друга. Пыль плясала в лучах, множество звуков, которым не знаешь объяснения, летели с улицы.
— Мне все время казалось, что ты рядом, я слышала тебя, — сказала Ламассатум.
—
— А теперь ты уйдешь, оставишь меня?
— Никогда, — он покачал головой. — Буду с тобой, если захочешь.
— Захочу ли я! — воскликнула Ламассатум, всплеснув руками. — Захочу ли я, беги! Я люблю тебя, маловер, люблю так, что жизнь мне без тебя не жизнь.
Он глядел на нее, тихо улыбаясь. Ламассатум улыбалась в ответ. Адапа потер рассеянно щеки, подбородок, выбритый с утра, но теперь шершавый, как точильный камень. «Какая она худенькая, какие глаза — черные, в золотом ореоле, как вчерашнее солнце. Как я жил почти два месяца, не видя ее? И мог потерять навсегда. Но она жива, хвала богам».
— Говорят, чудес не бывает, — сказал Адапа.
— Что?
Он покачал головой.
— А твоя жена? Какая она? Ты счастлив? Ты снова пойдешь к ней? Оставишь меня…
— Ламассатум, — спокойно проговорил Адапа. — У меня больше нет жены, и не может быть никого, кроме тебя.
— Но твой отец не простит.
— Я говорил с ним. Прощать меня или нет — его дело. Но ему придется принять все, как есть. Я долго играл по его правилам, был послушным сыном. И что из этого вышло? Одни несчастья.
— Ты отпустил жену? — в глазах Ламассатум отразились страх и надежда.
— Иштар-умми умная девушка. А время залечит.
— Вот ведь как у вас славно получилось, — сказала старуха, которая все это время была здесь и о которой они позабыли. — Все-таки иногда богам надоедает пакостить, и они ведут влюбленных по одной тропе.
Она поднялась с пола и пошла вон из хижины, задвинув поплотнее дверь. Они услыхали ее веселый возглас — старуха приветствовала кого-то. Мир отгородился ширмой, отодвинулся.
Он обнял ее, они целовались долго, с открытыми глазами.
— Что теперь будет, Адапа? Я сбежала от моего господина, от Нингирсу. Он не простит. Пойдем к твоему отцу?
— Нет, он не захочет нас видеть. Сильных врагов мы нажили, — осмелившись любить. Мы поедем в Ниппур. Там есть высшая храмовая школа, которая ничуть не хуже вавилонской. Средства на жизнь у меня найдутся. Купим застроенный домовый участок у ворот, никто не будет нам мешать. Я сделаю тебя своей супругой.
— Ты не можешь жениться на чужой рабыне.
Адапа прижал ее к себе.
— Бедная, что тебе довелось пережить! Не знаешь, что ты теперь моя. Я купил, тебя у жирного Нингирсу уже в те дни, когда ты лежала здесь без памяти. Он принял деньги, а наутро объявил мне, что ты сбежала. Каков плут! Но слава бессмертным богам, что существуют такие мошенники! Ламассатум, ты — моя, по закону, купчий документ у меня есть. Ничего не бойся.
Она, наконец, счастливо рассмеялась.
— Ты проведешь в этой хижине еще одну ночь, — продолжал Адапа. — Утром я приду за тобой, мы покинем Вавилон навсегда.
— Не уходи! — Ламассатум схватила его за руку. — Что я без тебя? Кто я? Останься до утра, и пойдем вместе, куда захочешь. Я — твоя тень. Не могу без тебя.
— Еще не все дела завершены, и ты слаба. Ложись, поспи.'Уже темнеет, ночи весной короткие. Ты не досмотришь первого сна, а я уже буду здесь.
Они прощались на пологом берегу, на косе, вдававшейся в реку. На западе горело небо, но солнца уже не было, лишь его расплавленный край вздрагивал в небе. Река была в огне. Пристань чернела, расслоившись на две, плыла, как гуффа, в сонных водах. Они не смотрели в ту сторону, в мыслях они уже были далеко отсюда, по дороге в Ниппур.
— Уйдем из этого города, заживем по-новому, милая, ты забудешь слезы, никогда не вспомнишь. Прощай, любимая, до завтра. Скоро снимут настил с моста, мне нужно успеть на тот берег, — сказал Адапа.
Ламассатум кивнула, стараясь не плакать. И все то время, пока он шел по берегу, быстро удаляясь в сгустившихся сумерках, она молилась шепотом, просила у богов выдержки и мужества, чтобы не закричать, не броситься следом.
В большом тронном зале горели сотни светильников. И даже ниша в задней стене, где на возвышении стоял трон, была освещена. Царь не любил этого, но сегодня приказал зажечь лампы. Навуходоносор изменился, исхудал, желтая кожа на щеках обвисла. Он был молчалив и очень болен. Но все еще оставался царем. И это не давало ему права стать слабым, раскрыться перед другими, оголить свою немощь. Навуходоносор был спокоен и суров в продолжение суда, длящегося уже третий час. Царь почти не обращал внимания на судей, на принца, который, чтобы скрыть волнение, прохаживался перед троном.
— Вот о чем ты толкуешь, — спокойно возразил Навуходоносор. — Да, твой предшественник возвел меня на трон, но честью быть правителем Вавилона я обязан своему отцу, Набопаласару. А ведь и ты, жрец, клялся служить опорой царской власти, уважать правящую династию. А что это означает? В первую очередь — признавать законного наследника трона.
— Оставь свои нечестивые речи, — отозвался Варад-Син. — Если заговор существовал, значит, на то была воля богов.
— Легко быть безответственным, имея за спиной такую поддержку. Будь у меня время, я, быть может, тоже оставил управление государством и занялся богами. Ты высоко взлетел, верховный жрец Эсагилы, но крылья твои сломаю я.
— Ты волен делать все, что пожелаешь, но ты всегда был милостив.
— Да, это так, жрецы купались в моей милости, как в водах благодатного Евфрата. И о тебе я знаю больше, чем ты думаешь. Прощал… Но жертвой интриг мог пасть Авель-Мардук и больше — Вавилон! С тебя, как с главного из заговорщиков, спрошу по всей строгости.
Навуходоносор поднял правую руку, костистым кулаком погрозил потолку.
Авель-Мардук, скрестив на груди руки, стоял на ступенях. Ненавистью горели его черные глаза. Варад-Син вытер рукавом лоб, он понял — это конец. Нинурте вчера перерезали горло, и всю ночь в окровавленном платье он стоял перед ним и смеялся.
На пыльной дороге к Ниппуру выросла крепость с обвалившимися башнями. Полосатые шатры кочевников раскинулись на равнине, в тени крепостных стен отдыхали караваны. Адапа остановил мулов, спрыгнул с повозки. В белом платье, в таком же белом прозрачном покрывале, наполняющемся знойным ветром, на свернутых коврах сидела Ламассатум. Лицо девушки было полностью скрыто. Случайный собеседник мог увидеть лишь глаза, и глаза эти лучились счастьем.
— Почему мы остановились? — спросила она.
— Вблизи таких крепостей всегда есть источники воды. Посмотри, сколько здесь народу. Колодец, по- моему, там. — Адапа взял большой кувшин. — Принесу воды. К тому же, нужно напоить мулов, придется занять очередь.
— Адапа, подожди! — воскликнула Ламассатум, удерживая его за рукав. — Постой. Стоит тебе уйти на минуту, и я боюсь, что ты не вернешься, я останусь одна, никогда тебя не найду.
Он щурился на солнце. Адапа стоял против ветра, и ветер засыпал его песком. Поставил на землю кувшин и осторожно, как дорогую алебастровую статуэтку, обнял Ламассатум, сухими губами расцеловал ее глаза. Дрожащими пальцами она гладила его лицо. Мимо проплыла легкая двухколесная повозка, напоминающая колесницу. Женщина в красном платье обернулась, долгим взглядом поглядела на девушку в
