— Ты будешь жить долго, никогда не старея. Затмение скоро кончится, будет день.
— Обними меня, — попросила Иштар-умми, — так, как если бы ты меня любил. Я бы согласилась теперь умереть с тобой, тогда ни с кем не пришлось бы тебя делить.
— Я хочу, чтобы ты была счастлива, — сказал Адапа.
— Спасибо. Но это делу не поможет. Все равно, спасибо.
Было что-то неестественное в том, как они стояли, обнявшись, у самых перил, точно над пропастью. Иштар-умми больше не плакала, она притихла, затаилась. Запоминала кожей, чуткими пальцами его тепло, его запах, быструю линию профиля — как красиво сбегает линия от губ к подбородку и, ниже, к шее — облик его совершенен.
Иштар-умми вспомнила дни перед свадьбой. Это была другая, счастливая пора, ибо само ожидание счастья в какой-то мере им является. Она ждала Адапу, полюбила с первого взгляда.
— Жаль, что ничего не вышло.
— Жаль. Ты прости меня, если сможешь, — сказал Адапа.
— Спасибо за нежное прощание. Тебе это не нужно, я знаю. Это нужно мне. На твоего отца смотреть страшно.
— Он зол, — Адапа пожал плечами.
— Может быть, вы еще помиритесь?
— Вряд ли, — Адапа покачал головой. — Он не простит того, что я поступил, как хотел.
Стало светлее. Воздух был сер, как пепел; во всем чувствовался вкус пепла, время остановилось, сталкиваясь с самим собой, пошло вспять. День свалился на землю внезапно. Иштар-умми выскользнула из объятий Адапы.
Глава 34. ПРЕКРАСНЫЙ И ЖЕСТОКИЙ ГОРОД
Был ранний вечер, воздух дрожал над землей, рыбацкие лодки с уловом подходили к пристани, другие собирались отчалить, рябь Евфрата вспыхивала в поперечных золотисто-оранжевых лучах солнца, когда Ламассатум открыла глаза. Был именно тот ранний вечерний час, когда все возможно: и возрождение, и обдуманное, окончательное, ничем не оправданное самоубийство.
Все, кто находился в этом странном месте, были лишь тенями — вечер принадлежал ей. Ламассатум обвела взглядом комнату, много-много раз во сне она видела ее. Старуха сидела у стены, перебирала крупу. Ламассатум ее знала. Знала она так же и то, что старуха больна и одинока, лечит заговорами, что дочь ее торгует собой и очень медленно умирает от постыдной болезни, что с ней самой что-то случилось.
Она очень хорошо помнила лодку, въевшийся' навек запах рыбы. Потом лодка часто ей снилась. По неписаным законам сновидений лодка представлялась то дорогой, то унылым мулом с воспаленными глазами, то башмачком ребенка, но Ламассатум точно знала — это она. Лунная ночь и тихий плеск воды… и эта комната, где-то на полпути к смерти.
Ламассатум вновь взглянула на старуху. Та, положив руки на согнутые колени, глядела на нее.
— Чего ты хочешь? — проскрипела старуха.
Голос этот Ламассатум слышала много раз. Там, в пеленах бреда, он был иным, он был как блеск на прибрежных камнях. Ламассатум облизнула губы.
Вода была теплая, внутри кружка пахла плесенью. Ламассатум все вспомнила: как стояла над кружащейся водой, как погружалась в ее темную глубину. Вот только не знала, что делать теперь.
— Давно я здесь? — прошептала она.
— Восемь дней, — ответила старуха и вздохнула. — Ах, Ламассатум, Ламассатум.
— Откуда знаешь мое имя?
— Река подсказала.
— А что еще сказала река?
— Любовь и беда рядом ходят. Живи, мотылек, рано еще, рано…
— Не говори мне о любви.
— Язык заставить замолчать всегда легче, чем сердце.
— Ты — колдунья?
— Я — старая женщина, а это само по себе немало.
— Я все помню. Ничего не скрывай от меня, хорошо? У меня был ребенок.
— Был. А теперь не будет.
— Как это?
— Известно, как.
Старуха занялась крупой. Потрясенная, Ламассатум не знала, что сказать, медленно и осторожно, как по чужому ландшафту, бродила холодными пальцами по плоскому животу.
— Мне, наверное, пора уходить, — сказала, наконец, Ламассатум.
Старуха не ответила.
— Мне, правда, заплатить тебе нечем. Разве что вот, браслет…
Ламассатум поразилась, с какой легкостью она предложила браслет старухе. Неужели это конец, неужели она готова забыть, уже забыла, и только какие-то куски, осколки, хлам… Не может быть! Она закрыла глаза. Вот перед мысленным взором Адапа. «О, Адапа, моя любовь, моя награда за все, за все! Я не одна в этом мире, никогда не буду одинока, ты — со мной». Ламассатум открыла глаза и приподнялась на локтях, хотела сказать что-то, слезы душили ее. Старуха покачала головой.
— Зачем мне твой браслет? За тебя мне заплатили. Да еще как! Год будем жить с моей дочкой.
— Как заплатили? Кто?
Живо представила Нингирсу, старого, похотливого, хитрого лиса — полную противоположность Адапы. О, боги, нет, только не он!
— Твой спаситель.
— Какой спаситель? Как его имя?
— Известно, какой, не сама же ты выплыла. А имя не спрашивала, на что мне.
— Мне уходить пора, бабушка, спрятаться. Я ведь от господина своего сбежала.
Старуха вытаращила глаза.
— Ну и дела. На рабыню ты не похожа.
— Я наложницей его была.
— А сбежала зачем?
— Не люблю его.
Старуха только охнула.
— Стемнеет скоро, — сказала она. — Тогда уходи. Дочка моя проведет тебя берегом, потом к каналу, а там до предместий рукой подать. У тебя, наверное, клеймо?
— Нету. Он не хотел.
Дверь лачуги отодвинулась, брызнул розовый свет Мужчина, темный его силуэт, показался в проеме и отступил. Ламассатум закрыла лицо ладонью. Крупная, но изящная кисть руки, алая от закатного солнца. Она сама виновата. Она во всех мужчинах искала Адапу и неизменно теряла возлюбленного в них.
— Кто это? Кто там? Кто там, у двери? — повторила она и не могла встать, не могла посмотреть, не могла убедиться, что это не он.
Старуха наклонилась к ней, влажно, дымно зашептала в самое ухо:
— Он тебя из реки вынул. Не бойся.
— Что ему нужно?
— На тебя посмотреть пришел.
Она слышала его тихие, осторожные шаги. Косой солнечный луч забежал вперед, деля хижину на две неравные части. Он присел на корточки, невесомая его тень легла на одеяло. Знакомое молчание, запах сандала, слишком явственный, чтобы быть обманом. Столько звоночков, намеков, инициалов чуда: Ламассатум взглянула на него.
Адапа сидел перед ней, сцепив пальцы в замок. Он был бледен, темные, глаза остановились на ней с
