Катерина Андреевна собиралась поспешно. Ее отъезд походил на бегство, так она боялась встреч и расспросов. В вагоне поезда она тупо смотрела в окно, вспоминая, как они с Надюшей с удовольствием обсуждали пробегающие мимо ухоженные и живописные пейзажи Европы. Пересекли границу, полетели мимо родные просторы. На одной из станций, когда она прохаживалась по перрону, ее окликнул женский голос. Катерина Андреевна хотела сделать вид, будто не слышит, и поспешила к своему вагону, но дама настигла ее. Хуже встречи трудно было себе представить в данный момент, так как столичная знакомая дама виделась с Ковалевскими в Швейцарии.
— А где же Наденька, вы потеряли свою дочку в Альпах? — пошутила собеседница.
Как она недалека от истины!
— Увы, Надя из Парижа вернулась снова в Швейцарию продолжить лечение, — не моргнув глазом, соврала Ковалевская.
— Как, вы оставили ее там одну? — изумилась дама и посмотрела на Катерину Андреевну с некоторым недоверием.
— О нет, конечно, нет! Как можно! Я наняла ей компаньонку! Сама же я вынуждена вернуться домой, меня ждут семейные дела! И как только появится возможность, снова поеду к Наде.
Поговорили еще о том о сем, посетовали на тяготы пути, и тут раздался спасительный звон колокола. Оказавшись в вагоне, Ковалевская едва перевела дух и подивилась самой себе, как ловко и естественно ей удалось солгать.
Поезд стремительно приближался к Петербургу. В России уже стояла осень. Но завораживающие картины увядающей природы не трогали душу бедной матери. С ужасом она готовилась к встрече с мужем. Что-то он ей скажет! Ведь это только ее вина, она негодная, беспутная мать! Неровен час, и побить может! Да и поделом!
Показались станционные строения, поезд замедлил ход и плавно остановился. Все пришло в движение. Мимо пробегали носильщики с тележками, слышались радостные возгласы встречающих. Ковалевская медлила, но сколько можно оттягивать неизбежное? Она тяжело вздохнула и вышла на перрон. Мужа она увидела сразу и замерла в нерешительности. Василий Никанорович подошел к жене и ткнулся в щеку седым усом.
— Как доехала? — спросил глухим безжизненным голосом.
— Вася, я… я… — начала что-то лепетать Катерина Андреевна, но он резко оборвал ее.
— Дома, дома поговорим, не сейчас.
Подбежал с поклоном кучер Петр, ему вручили багажную квитанцию. Пока он укладывал вещи барыни, супруги перебрасывались малозначимыми фразами. Ковалевский нехотя пересказывал мелкие домашние новости, а потом и вовсе погрузился в угрюмое молчание. Катерине Андреевне показалось, будто он до самого последнего момента не верил, что встретит только одну жену, что произойдет чудо, и он обнимет свою Надю, единственную ненаглядную девочку. О Роеве Катерина Андреевна даже боялась спрашивать, решила — все узнается само собой.
Владимир Иванович уже знал, что произошло. Пока дамы путешествовали, он почти каждый день навещал будущего тестя, и они проводили вдвоем время за холостяцким ужином, добрым вином, хорошей дружеской беседой. Ковалевский еще больше прикипел душой к молодому человеку за это время и относился к нему как к сыну. По мере того как приезд женщин все отодвигался, оптимизм и жизнелюбие Роева стали потихоньку затухать. Вероятно, уже тогда в его душе появилось предчувствие большой беды. На каждые три письма Владимира приходил в лучшем случае один ответ Нади, и тот сухой и далекий от любовного чувства. Владимир гнал от себя догадки и подозрения, и потом, в чем можно подозревать порядочную благовоспитанную девушку, путешествующую под строгим присмотром матери?
Когда Василий Никанорович получил злополучную телеграмму, то не мог опомниться весь день. Пришедший, как всегда, вечером Роев нашел хозяина дома в необычном состоянии. Василий Никанорович лежал на кушетке в кабинете, лицом к стене, небритый, с всклокоченными седыми волосами.
— Что-нибудь случилось? — упавшим голосом прошептал Роев.
— Случилось! — и Ковалевский мотнул головой в сторону письменного стола, на котором и лежала телеграмма.
Роев прочитал и обмер. Прочитал еще раз, потом еще. Смысл строк становился для него все яснее. Его обманули, предали, его чувствами пренебрегли, выставили на посмешище! Жизнь кончена!
— Ты, сынок, того… запей горе-то, может, полегчает, — пробормотал Ковалевский, спуская ноги с дивана. — Я с утра пью, не берет! Сердце разрывается! Ох, Володька, до чего же бабы дуры! Черт бы их побрал!
Он хотел обнять Роева, но тот осторожно уклонился.
— Я, Василий Никанорович, пожалуй, к себе пойду, мне одному побыть надо, — деревянным голосом ответил несостоявшийся зять.
— Понимаю, прости. Что ж, конечно, твоя воля презирать нас. Не воспитали девицу в нужных приличиях, сами виноваты, стыд нам и срам.
— Я не смею винить никого, кроме самого себя. Что ж, насильно мил не будешь! — Владимир чуть не плакал, но крепился изо всех сил.
Ковалевский хотел что-то еще сказать, но Роеву уже не хватило мочи слушать пьяные сентенции несчастного отца, и он бросился вон. Василий Никанорович поспешил за ним вслед, и Владимир напоследок, прежде чем хлопнуть дверью так любимого им дома, простонал:
— Катерина Андреевна приедет, дайте знать!
И вот она приехала. Прошла по комнатам, отмечая беспорядок и неухоженность. Видно было, что прислуга выполняла свои обязанности спустя рукава, не имея должного хозяйского догляду. В другой раз Василию Никаноровичу был бы устроен разнос по всей форме, но теперь не до того. Ковалевская вытянула пару громадных булавок, которыми крепилась роскошная парижская шляпа, и, положив ее на стол, устало села рядом, вытянув руки перед собой. Василий Никанорович, вошедший следом, остановился как вкопанный. Жена его приехала почти седая. Она начала свой печальный рассказ. Конечно, собственные чувства относительно негодного сердцееда были ею опущены. По мере рассказа, она вновь и вновь переживала происшедшее и сначала всхлипывала, а потом и зарыдала во весь голос. Василий Никанорович заплакал вместе с женой, не стесняясь своих слез. Он не смог ее бранить или обвинять. Какой в этом теперь прок!
Уже позже позвали всю прислугу и строго-настрого приказали о барышне не говорить, а если кто и спросит, то придерживаться той версии, которую так удачно сочинила Катерина Андреевна на вокзале.
На следующий день Катерина Андреевна набралась мужества и сама пошла к Роеву, благо идти было совсем близко. Владимир Иванович, готовясь к свадьбе, снял большую светлую квартиру в конце этой же Троицкой улицы так, чтобы милая Наденька не разлучалась с родителями. Он обставил ее с большим вкусом, продумывая каждую мелочь. Уже и прислуга была нанята такая, чтобы угодить молодой хозяйке. Роев, прохаживаясь по комнатам, мечтал, как они с женушкой станут пить чай в столовой, а зимним вечером — читать под абажуром в гостиной, как все пространство заполнится детскими голосами. Эти трогательные картины постоянно вертелись перед его взором, и теперь он никак не мог поверить, что ничего этого не будет.
Владимир принял Ковалевскую в гостиной. Катерина Андреевна с горечью оценила изящное убранство жилья, в котором ее дочь уже не станет хозяйкой.
— Сударыня! — сухо произнес Роев. — Я представляю, сколь мучительным для вас является пересказ этой отвратительной истории. Столь же унизительным является это и для меня. Поэтому я избавлю вас от неприятного. Вы вправе мне ничего не объяснять, да я, пожалуй, уже и знать ничего не хочу!
Катерина Андреевна вздохнула с затаенным облегчением, но при этом печально обратила внимание на то, что Владимир более не называет ее маменькой, как установилось между ними в последнее время. Визит получился совсем короткий и не такой, как она предполагала. Роев повел себя совсем неожиданно.
— Если вам понадобится моя помощь, я всегда к вашим услугам, — он поклонился, давая ей понять, что разговор закончен.
Дома Катерина Андреевна пересказала мужу происшедшее с большой досадой.
— А ты что полагала, матушка, что он на грудь тебе бросится и слезами зальется?
