когда нашли ту девочку.
– Просто для протокола: ты помнишь, где провел предыдущую ночь?
– В каком-то мотеле. Я не помню названия.
– Может, у тебя сохранился счет?
– Я платил наличными. А на кой черт тебе это все надо?
– Это не мне. Там есть коп по фамилии Лараби, вот он и просил меня разузнать.
– Скажи своему Лараби, пусть подотрется. Я ночевал в забегаловке где-то в Огайо, вот и все.
– Ладно, ладно, Майлс. Незачем так волноваться. А где ты поранил руку?
Я в изумлении взглянул на руку. Почти забытая повязка сильно запачкалась и уже начала развязываться.
– Это случайно. Я порезался о свою машину.
– Дейв Локкен может перевязать тебя. Он классно это делает. Когда это случилось?
– В тот же день. Когда я лишился своего обеда.
– Еще один посетитель, Эл Сервис, официальный стукач в этой части графства, утверждает, что перед тем, как уйти, ты сказал странную фразу. Ты вроде бы сказал, что надеешься, что убьют еще одну девушку.
– Я этого не говорил. Я ведь даже не знал тогда, что кого-то убили. Просто я разозлился и пожелал им, чтобы то, что случилось, случилось снова. Сказал, что они это заслужили.
Он снял очки.
– Понятно. Неудивительно, что про тебя пошли слухи, Майлс. Ты ведь даже старую Маргарет Кастад умудрился обидеть.
– Старую кого?
– Жену Энди. Она позвонила мне, как только ты ушел. Сказала, что ты пишешь порнографию, и потребовала, чтобы я выставил тебя из города.
– Ну, об этом я даже говорить не хочу. Она всегда меня недолюбливала. Но сейчас я изменился.
– Как и все мы. Ладно, ты не можешь мне ничего рассказать, но кое в чем ты можешь помочь прямо сейчас. Возьми, пожалуйста, бумагу и опиши все, что случилось в ресторане, и поставь дату и подпись. Я отошлю копию Лараби. Тебе же будет лучше, – он порылся в столе и выудил оттуда лист бумаги и ручку. – В общих словах. Не растягивай.
– Что ж, – я взял бумагу и написал то, что он просил.
– Значит, договорились. Звони, если что вспомнишь.
Я сунул руку в карман и нащупал сложенный листок бумаги:
– Подожди. Ты мне тоже можешь помочь. Скажи, кто, по-твоему, прислал мне вот это? Там внутри – чистый лист, – я достал конверт и положил на стол. Руки у меня опять дрожали. – Это уже второе. Первое было адресовано мне.
Он опять надел очки и склонился над столом. Прочитав фамилию на конверте, он уставился на меня:
– Ты получил еще одно?
– То было адресовано мне. И тоже с чистым листом внутри.
– Ты можешь мне его оставить?
– Нет. Оно мне нужно. Я только хочу узнать, кто его отправил, – я испытал чувство, что совершаю ужасную ошибку. Оно было таким сильным, что у меня задрожали колени.
– Майлс, мне жаль это говорить, но почерк здесь похож на твой.
– Что?
Он подвинул ко мне конверт и мои показания. Почерк действительно был очень похож.
– Но я не писал этого, Белый Медведь.
– Немногие здесь помнят, что меня так звали.
– Ладно. Давай конверт.
– Как хочешь. Только эксперт может разобраться с этим почерком. Дэйв! – он встал и подошел к двери. – Тащи свою аптечку!
– Я слышал, вы называли его Белым Медведем. Это прозвище мало кто помнит.
Локкен и я спускались по Мейн-стрит в сгущающейся темноте. Зажглись фонари, я снова слышал тихое гудение неоновых вывесок. В окнах бара Энглера горел свет, отбрасывая на тротуар желтоватый отблеск.
– Мы старые друзья.
– Должно быть. Вообще-то он от этого прозвища лезет на стенку. Где ваша машина? Похоже, вам уже ничего не грозит.
– А я так не думаю. Белый Медведь велел вам довести меня до машины, и я хочу, чтобы вы так и сделали.
– Черт, тут же никого нет.
– Я недавно тоже так думал. А как вы зовете его, если не Белым Медведем?
– Я? Я зову его “сэр”.
– А Лараби?
– Кто?
– Лараби. Шериф из Плэйнвью.
– Простите, но в Плэйнвью нет никакого Лараби и вообще нет шерифа. Там есть полицейский по фамилии Ларсен, мой двоюродный брат. Шериф Говр звонит туда раз или два в неделю. Это все в его подчинении, все эти маленькие городки – Сентервилл, Либерти, Бланделл. Он считается в них шерифом. Так где ваша машина?
Я стоял посреди темной улицы, смотрел на свой “фольксваген” и пытался осмыслить то, что сказал Локкен. Это было трудно сделать, потому что я увидел, во что превратилась моя машина.
– О Господи. Это ваша? Я кивнул, не в силах выдавить ни слова. Окна были разбиты, крыша и капот покрыты вмятинами. Одна фара болталась на проводе, как выбитый глаз. Я пошел взглянуть на передние фары, потом на задние. Они оказались нетронутыми, но заднее стекло тоже было разбито.
– Порча личной собственности. Вам надо вернуться в участок и подать жалобу. Я подпишусь.
– Нет. Лучше сами скажите об этом Говру. Может, вам он поверит, – гнев закипал во мне, и я схватил Локкена за руку так, что он ойкнул. – Передайте ему, что я подам жалобу Лараби.
– Но я же сказал, что мой двою...
Я уже сел в машину и мучал зажигание.
Болтающаяся фара оторвалась, как только я взобрался на вершину первого холма. Через треснувшее ветровое стекло я видел только половину дороги, и ту как в тумане. Уцелевшая фара освещала кусты у дороги; луч ее прыгал, как и мое настроение, колеблющееся между гневом и обидой. Так это Лараби хотел знать, как я порезал руку? Лараби нужно, чтобы его избрали еще на один срок?
Я думал, что именно Лараби не собирался искать тех, кто гонялся за мной и в разочаровании покалечил мою машину.
Гоня вихляющую машину по бесконечным холмам, я только через некоторое время услышал радио. Должно быть, я машинально нажал на кнопку.
– ...для Кэти, Джо и Брауни от братьев Харди. Девочки, вы, я думаю, знаете, что сейчас будет: добрые старые “Танцы до упаду”. – Девчачьи голоса запищали от восторга. Я сбавил скорость, пытаясь разглядеть поворот сквозь паутину трещин, пока неизвестная мне группа пела какую-то чушь. Навстречу мне проехали фары и исчезли позади, мигнув на прощанье.
Следующая машина просигналила дважды. Я только сейчас заметил, что моя единственная фара светит слишком ярко, и убавил свет.
– Здорово, здорово. Привет вам, братья Харди! А теперь для Фрэнка от Салли что-то очень нежное. Фрэнк, по-моему, она тебя любит, так что позвони ей, ладно? Для тебя поет Джонни Матис.
На подъеме я видел только темное небо. Я нажимал на газ до предела, снижая скорость, только когда машина начинала трястись. Мимо пронесся итальянский пейзаж, сейчас ставший одной сплошной
